Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Пока женщины возились на кухне, мы продолжали литературные разговоры и строили бесполезные догадки, куда катится Россия. И вот тогда, когда эмигрантский скептицизм казался несколько излишним (такая была странная, весенняя пора русской истории), никого не спросясь, Довлатов протянул руку (я и сейчас вижу этот решительный, хищный жест) и схватил полноценный граненый стакан. Он налил в него до краев польской водки и, не глядя ни на кого, не чокаясь, опрокинул в горло. Большими глотками, как воду, он выпил в один мах и замер со стаканом в руке. Через полминуты в горло вылился (кадык ходил как поршень) и второй полный стакан… Гости почтительно замолчали, свидетели страшной жажды.

Когда счастливые женщины вкатились в столовую с чаем, Серёжа сидел сильно пьяный, кособоко и растерянно улыбался.

Но самым ужасным было иное:

Дело в том, что Довлатов тогда, на безалкогольно-водочном вечере, сказал мне прямо, что он любит мои статьи, мои эссе, мои филологические работы, а мои рассказы – ну, в общем, он их не любит.

Непосредственно форма критического высказывания не приведена Ерофеевым. Но, судя по тому, что мемуарист избегает точного воспроизведения, отделываясь несколько смущенными междометиями и многозначительным «прямо», характеристика прозы Ерофеева состояла из крепких, ясных определений. Думаю, что там присутствовало слово, которое хорошо, но несколько не точно запомнил совсем юный Николай Довлатов. Некоторую симпатию к мемуаристу вызывает тот факт, что Ерофеев не связывает «прямую» оценку своего творчества с употреблением двух стаканов польской водки.

В отношении прочих надежд русской прогрессивной литературы Довлатов был не менее категоричен, хотя и более изящен. Из письма Смирнову от 6 июля 1983 года:

Саша Соколов – мудрен, амбициозен и скучен, как прах.

В письме Наталье Кузнецовой от 10 сентября 1985 года Довлатов хвалит отрывок из романа Владимова «Генерал и его армия», напечатанный в № 136 «Граней»:

Куски из романа очень понравились. После всяческого модернизма и безобразия такая отрада – читать внятную ощутимую прозу.

Довлатов пытался, как это банально ни звучит, найти свой путь в литературе, пройдя мимо как классических тяжелых дубовых изделий, так и современных, хайтековских дверей, щедро украшенных разноцветной пластиковой фурнитурой.

В романное пространство он не укладывался, понимая, что многостраничье убивает баланс между художественным и документальным. Текст неизбежно свалится в литературность, покажет сочиненность и очень скоро заскрипит во всех смыслах.

Отказ от романа – писательская честность. И она же оборачивается проигрышем в борьбе за американского читателя. Кроме того, не будем сбрасывать со счетов и содержательную непростоту книг Довлатова. Они понятны нам. Но американец, беря в руки тот же «Компромисс», столкнется с непонятными вещами. Он читает книгу русского писателя о России. Но появляется не совсем понятная Эстония, вроде бы славянское имя Толя Иванов, а потом возникает почти родная англоязычному уху Линда Пейпс. Рядовому честному читателю – сложно, требуются комментарии и ссылки ради чтения небольшой по объему книги. Немногочисленные, но формально влиятельные интеллектуалы, пишущие рецензии в журналы, напротив, как им кажется, все понимают. И это их немного разочаровывает. Русский писатель должен быть темноват для понимания, что открывает возможности глубокого толкования и обсуждения на кафедрах славистики. Вот Аксёнова не читают, но обсуждают, хотя и по обязанности. И Василию Павловичу этого достаточно.

Довлатов искренне завидовал «веселому и успешному» Аксёнову, не скрывавшему, что он чувствует и видит себя большим русским писателем. Довлатов чувствовал себя всегда неудачником. Ему мало изданных книг и даже хвалебных рецензий. Нужны деньги и какая-то тень славы. Но самое необходимое, перекрывающее и деньги, и славу – читатель. Читателя не было.