Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Показательны действия Аксёнова. Он не отдает «Ожог» в какой-нибудь солидный эмигрантский журнал, а рассылает по ведущим американским издательствам. Вопрос: для чего он это делал? Вряд ли он хотел услышать совет по поводу композиции, ритмической структуры текста. Аксёнов хотел напечатать роман в престижном западном издательстве. На английском языке. Часто бывая на Западе, он прекрасно понимал и представлял судьбу советского писателя, сбросившего оковы тоталитаризма. Два-три интервью в хороших газетах. Годовой курс русской литературы по приглашению в скромном университете. И все. Аксёнов видел, как тот же Гладилин, забыв о былой славе, в качестве репортера «Свободы» бегал с магнитофоном наперевес, превратившись в рядового бойца идеологической войны. Публикация в хорошем месте – условие вхождения в приличное общество. Там, где Апдайк, Беллоу, Мейлер. Ниже опускаться нельзя. Разослав «Ожог», Аксёнов ждал благоприятного ответа. Или даже ответов. Из нескольких издательств. Говоря языком героя его нобелевского романа:

Знаешь заранее, что никакой хуйни не произойдет, что все будет развиваться, как положено, что прогрессивные идеи восторжествуют в трудной борьбе.

Так как роман не совсем о «Gulage», издательство обращается за консультацией. Имя консультанта мы знаем. Интрига раскрывается в письме Аксёнова Бродскому от 29 ноября 1977 года. Романист находится на Корсике. Символическое место, если вспомнить судьбу одного из его уроженцев. Начало письма несколько расслабленное:

Дорогой Иосиф! Будучи на острове, прочел твои стихи об острове и естественно вспомнил тебя. У меня сейчас протекает не вполне обычное путешествие, но, конечно же, не об этом, Joe, я собираюсь тебе писать. Собственно говоря, не очень-то и хотелось писать, я все рассчитывал где-нибудь с тобой пересечься, в Западном ли Берлине, в Париже ли, так как разные друзья говорили, что ты где-то поблизости, но вот не удается и адрес твой мне неведом, и так как близко уже возвращение на родину социализма, а на островах, как ты знаешь, особенно не-<…> делать, как только лишь качать права с бумагой, то оставляю тебе письмо в пространстве свободного мира.

Писать не очень хотелось? Это вряд ли:

Без дальнейших прелюдий, хотел бы тебе сказать, что довольно странные получаются дела. До меня и в Москве и здесь доходят твои пренебрежительные оценки моих писаний. То отшвыривание подаренной книжки, то какое-то маловразумительное, но враждебное бормотание по поводу профферовских публикаций. Ты бы все-таки, Ося, был бы поаккуратнее в своих мегаломанических капризах. Настоящий гордый мегаломан, тому примеров передо мной много, достаточно сдержан и даже великодушен к товарищам. Может быть, ты все же не настоящий? Может быть, тебе стоит подумать о себе и с этой точки зрения? Может быть, тебе стоит подумать иногда и о своих товарищах по литературе, бывших или настоящих, это уж на твое усмотрение.

Тон и стилистика письма меняются, неожиданно возникает чувство, что читаешь маляву, составленную по всем правилам авторитетной грамматики. После ритуального пожелания не хворать следует претензия по поводу наезда на правильных пацанов, в роли которых Евтушенко и Вознесенский: