Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Дорогой Вася, поверь мне, что замысел устроителей по меньшей мере подл. Эти люди и стоящие за ними «благотворители» пытаются столкнуть нас лбами и затем пользоваться нашими распрями для своих, далеко не безобидных целей. Но, поверь мне, люди эти (я знаю это по своему горькому опыту) циничны и неблагодарны. Как только отпадет нужда, они бросят вас на произвол судьбы. Если Синявский думает, что на инсинуациях против Солженицына или «Континента» он приобретет себе какой-либо капитал (политический или материальный), то глубоко ошибается: кроме десятка статеек в их печатных органах на этом пути его ничего не ожидает. Как, впрочем, и всех тех, кто соблазнится на их посулы.

Тревожно, темно, непонятно. Поняв, что адресат может и не догадаться о природе зла, автор конкретизирует, погружая персты в открытую, кровоточащую рану:

Ты уже сейчас испытываешь на себе последствия занятой тобою позиции. Русская печать и критика, к примеру, в подавляющей своей части молчит по поводу твоего романа (который, кстати сказать, я считаю замечательным).

Понятно, что речь идет об «Ожоге». Видимо, должно сложиться мнение, что Бродский топил «нобелевский» роман исходя не из своих личных интересов, а послушно выполняя задание темных сил. Максимов без прикрас рассказывает свою историю. Он тоже должен был получить Нобелевскую премию. Генрих Бёлль – ее лауреат 1972 года – предрекал это событие. Но Максимов своей честностью и принципиальностью перечеркнул все планы:

А теперь на вопрос о писателе Максимове он недоуменно пожимает плечами, всего лишь из-за того, что я говорю не то, что он хотел бы от меня услышать.

Двадцать пятого апреля Аксёнов отвечает Максимову:

Я не отвечаю за устроителей конференции, это американские люди, а не наши, но в связи с географической близостью я знаю, что тебя здесь ждали и как редактора, ведущего эмигрантского журнала, и как выдающегося русского современного писателя. То, что о тебе нет отдельного доклада в повестке дня, уж никак не говорит о пренебрежении к тебе как писателю, но, может быть, лишь об отсутствии злободневности в нынешнем периоде твоего творчества, а это, на мой взгляд, не недостаток, а достоинство. Ты русский классик, живущий в Париже, – чем плохо? Уж мне-то в личном письме мог бы ты и не перечислять своих достижений, и, поверь, я ценю тебя не за «четыре полных собрания сочинений».

Что касается оставшихся за бортом, то здесь, конечно, неизбежны были различные несправедливости. Я, хотя и давал себе зарок не вмешиваться в предъярмарочную суету, язык обломал, говоря за Ефимова, Горенштейна, Гладилина, Алешковского.

Тон письма спокойный и достойный, хотя и несвободен от лукавства. Аксёнов неплохо знает некоторых «американских людей».

На следующий день Аксёнов пишет письмо Довлатову, рассказывая в нем о своей переписке с Максимовым: