Дождливое лето

Все у нее  л ю б о п ы т н о… Уже не первый раз она поглядывала на меня как-то оценивающе, испытующе, и это если не выбивало из колеи, то все же волновало, заставляло держаться настороже. Я ловил себя на суетливости, как замечаешь дрожанье рук и не можешь унять его. Вот и сейчас.

— Правда? — несколько неестественно возгорелся я. — У тети Жени я нашел заметки о Караби. Хотите посмотреть? Всего три-четыре странички…

Со снисходительностью женщины, сознающей свою власть, а может, просто чтобы не обидеть меня, она сказала:

— Интересно…

Странички о Караби лежали на теткином столе сверху. Это был то ли отрывок из чего-то задуманного ею, то ли очерк. Сама она назвала его  э т ю д о м, что заставило меня тоже снисходительно улыбнуться… Да-да, тут самое время поставить это многоточие. Господи! Да что же мы? Эстафета снисходительности, игра, и вместе с тем истинный ведь интерес друг к другу — и у меня к тетке, и у этой Дамы Треф (право! я же вижу, вижу!) ко мне…

Я вчера наткнулся на листочки, но не успел посмотреть. Тетя Женя, по-видимому, даже готовила их для печати, потому что в папке лежали два переписанных на машинке экземпляра. Я и захватил оба. Вместе с акварелью, сделанной скорее всего по памяти. Там были еще карандашные наброски, но их я оставил на столе.

Лиза взяла сначала акварель. Подержала в руках, потом прислонила к стенке и разглядывала, прихлебывая чай. А я углубился в листки. Может быть, несколько даже демонстративно.

— Остынет, — сказала она.

— А я пью холодный чай.

И опять она еле заметно усмехнулась, словно бросила в свою копилочку еще одну подробность, еще деталь.

«На Караби» и строкой ниже «этюд» тетя Женя написала от руки. Ясно, отчетливо, просто, но и несколько, я бы сказал, торжественно. Я вдруг подумал, что ее почерк в самом деле передавал характер. Раньше считал это чепухой. Торопливые, летящие письмена дневниковых записок, четкие, холодноватые записи ботанических наблюдений, а на этот раз строгая, без завитушек не красота, нет, но приподнятость, выразительность крупных букв — все это передавало какие-то тети Женины черточки. И не только характера — облика.

Я взял второй экземпляр. Он был слеповат, и подумалось: как всегда, было плохо с копиркой. Вечно чего-нибудь не хватает, но чего-то — периодами, а копирки, сколько помню себя, — всегда…

«Какой уж там табун! Гнедой жеребец, кобылица и рыжий — в маму — жеребенок. Вот и все. Они уходили от нас целый день. Нет, никто их не преследовал. У нас был свой путь. Мы опять открывали для себя Каратау — Черный лес Караби-яйлы. Впрочем, Каратау — не только великолепный буковый лес, но и горный массив, который возвышается в юго-западном углу холмистого нагорья, почти смыкаясь с другим массивом — Тырке.

На расстоянии оба они воспринимаются как единое целое, хотя с одной стороны их разделяет лесистый распадок, а с другой — великолепное, лучше не видела, тоже поросшее буком и грабом ущелье, по дну которого низвергается каскадом водопадов река.

Впервые мы заметили табунок, поднявшись на верхнее плато яйлы. Этих небольших верхних плато, по существу, несколько. Они представляют собой как бы плоскости, лежащие на разных уровнях и нередко под углом одна к другой. Зеленые, по-весеннему сочные поляны расчленены то островками леса, то осыпями, то скальными обрывами. Поскольку все они вознесены массивом Каратау над основным плоскогорьем, их и называют  в е р х н и м  плато…»

Так начинался тети Женин «этюд». Я поднял глаза: Лиза по-прежнему разглядывала акварель. Так же, мне показалось, как перед тем смотрела на меня. Внимательно и холодно. Я даже пожалел, что захватил с собой этот кусок старого картона. Нашел чем хвастать! А ведь хотел если не похвастать, то в некотором роде показать товар лицом: и нам-де не чужды изящные искусства. Эффект, судя по всему, получился прямо противоположный. Ну и бог с ним.