Дракон мелового периода

— Мы изучаем истинное искусство, — сказал Савицкий. — Заблуждения материалистов нас не интересуют. Они недостойны того, чтобы тратить на них время.

— А лозунг?

— Этот лозунг хорош, но я бы повесил другой, чтобы не сбивать людей с толку. Мастера реальности, разделяя мир на существующую и якобы несуществующую части, просто ограничивают себя. На самом деле никакой материи нет. Точнее, материя и иллюзия — это одно и то же.

— Буддизм какой-то, — заметила Эзергиль.

— Чушь! — заявила я. — Ой, извините. Но правда как-то глупо звучит…

Савицкий понимающе покивал:

— Трудно проникнуться этой мыслью? Но она верна. И ничего нового и сенсационного тут нет, вы это слышали наверняка множество раз. Весь мир — иллюзия, а люди в нем…

— Кто?

— Дело в том, — Савицкий загадочно улыбнулся, — что мастер иллюзии может быть всем кем хочет быть. Когда он осознает, что он сам — тоже иллюзия, тогда он становится всесильным.

Я не удержалась и снова фыркнула в чашку.

— Что вы хмыкаете? Это не аллегория, это правда. Постичь иллюзорность собственного «я» — это высшая мудрость мастера иллюзии. Я сам, например, пока на это не способен. Если бы я ее постиг, то сейчас правил бы этим иллюзорным миром. Но своих учеников я именно этому и учу. Вы умеете переходить в субпространство?

Я вздрогнула и кивнула.

— Тогда вы меня поймете.

«Ничего не понимаю», — подумала я.

— Я бы хотела поучиться у вас, — неожиданно заявила Эзергиль.

— Приходите осенью, — любезно отозвался Савицкий. — Тестирование начнется в конце сентября. А вас, Геля, не заинтересовала наша школа?

— Не знаю, — пробормотала я. — У меня в голове сплошная каша. Одни говорят, что весь мир — иллюзия. Другие — что иллюзий не существует…

— Я помог бы разобраться, — вкрадчиво предложил Савицкий. — Ну что, присоединяетесь к вашей подруге?

Я молчала. Так вот о чем меня предупреждала Эзергиль? Черт, такого я не ожидала. Придя в это училище за информацией о Хохланде, я вовсе не собиралась поступать сюда. С другой стороны, из моего родного училища меня выгнали и я ему ничем не обязана… А Савицкий меня защитит от Хохланда… Почему бы и нет? Это, в своем роде, очень неплохой выход! Но Антонина? Она скажет, что это предательство… и будет права.

— Переходи, переходи! — сказал Саша, грызя печенье. — Будем учиться вместе.

Эх, получить бы это предложение полгода назад — я не колебалась бы ни секунды. Но теперь…

— Вас что-то смущает? — продолжал мягко давить Савицкий.

— Да… — промямлила я.

— Что именно?

— Я… не люблю абстрактную живопись.

Савицкий засмеялся. Вслед за ним захихикал и Саша.

— Это серьезный недостаток, — смеясь, заявил Савицкий. — Мы здесь очень много работаем с абстракциями, поскольку через них удобнее всего изучать иллюзорный мир. Вот, например, эта репродукция, о которой вы так непочтительно отозвались.

— Танец уродов?

— Она называется просто «Танец», — строго сказал Савицкий. — И входит в целую серию рисунков под общим названием «Метаморфозы», то есть «Превращения». Эшер был не только выдающимся художником, но и одним из самых сильных мастеров иллюзии двадцатого века. Знаете, даже мне, опытному мастеру, страшно смотреть на то, что он делает. Я бы так не смог, проживи я хоть двести лет.

— А что он делает? — спросила я.

— Он совершает процесс превращения прямо на глазах зрителя. Анатомирует материю, выворачивает изнанкой наружу. Демонстрирует, как создается или разрушается иллюзия. Разбивает ее на кадры. Это как остановленная пленка в кино. Вот взгляните…

Савицкий встал, подошел к одному из столов, на котором возвышалась кипа репродукций, взял лежащий сбоку свиток, развернул и продемонстрировал нам. На свитке шахматные фигуры непринужденно и естественно превращались в птиц, потом в людей, потом в квадраты, в звезды, в соты, в город на берегу моря и снова в шахматные фигуры.

— Эшер как будто говорит: «В этом нет никакой тайны! — несколько театрально провозгласил Савицкий. — Превращение — это так просто! Вот оно, по пунктам: один, два, три. Сделайте так сами, если сможете!»

Саша сидел тихо и почтительно смотрел на Савицкого. Эзергиль, блестя глазами, проникалась искусством. Я подумала, что абстракционизм не так уж отвратителен, если хоть что-то в нем понимать.

— …Но о главном уважаемый Андрей Михайлович промолчал, — раздался вдруг у двери знакомый скрипучий голос. — Эшер, грубо говоря, врет. Врет непрерывно, талантливо и самозабвенно, как любой настоящий иллюзионист. Врет самим своим творчеством. И, как любой настоящий абстракционист, смеется над зрителями. Никто еще не смог совершить превращения по его детальным схемам, покадровым отсмотрам и готовым рецептам.

Я оглянулась и окаменела: в дверях стоял Хохланд.

11. Два старых друга

— Теобальд Леопольдович! Какой приятный сюрприз! Чем обязан? — радушно воскликнул Савицкий. Это радушие не обмануло даже меня. Для Савицкого приход Хохланда если и был сюрпризом, то крайне неприятным. В не меньшей степени, чем для меня. Но я еще не видела Эзергиль. Только почувствовала, как ее пальцы впиваются мне в запястье.

— Друид! — едва слышно прошептала она.