Драма жизни Макса Вебера

Итак, 5 ноября 1918 г. Авторы предисловия к последнему тому писем Вебера пишут, что после этого дня письма Вебера к Эльзе Яффе стали по-настоящему любовными. Но на самом деле они еще на стали таковыми. Письма, датированные ноябрем и декабрем, не выглядят полностью любовными. Первое после 5 ноября письмо Эльзе от 12 ноября начинается так: «Дорогая Эльза, спасибо за Ваше изящное и очень обрадовавшее меня письмо…» Дальше он выражает ей сочувствие, предполагая, что ее беспокоят революционные события в Берлине, поскольку там сейчас находится Альфред, затем немного говорит о политике, потом в шутливом тоне обсуждает возвышение Эдгара в ранг министра Баварской республики и даже просит разрешения обращаться к ней «Ваше превосходительство», и лишь пара фраз в конце намекает на то, что случилось между ними или должно случиться: «О работе пока нет речи, не могу сосредоточиться ни на себе, ни на чем-то еще. Как и когда это изменится, можно только гадать. Но должно же ведь наступить время, о котором не только можно будет сказать „тогда была весна“, но кое-что из продолжения тоже станет действительным…» (MWG II/10, 298). Если вернуться к 102-му сонету, легко увидеть, что Вебер намекает на пору зрелости, когда соловей умолкает, и этот намек кажется даже чересчур прямым для Вебера. Особенно если прочесть следующую за ним фразу: «Даже если возможно – и я ничего не имел бы против – в уютной удаленной и уединенной мансардной каморке» (Ibid.). Это, прямо скажем, нескромное предложение замужней даме и как-никак жене министра, конечно же, навеяно еще свежей памятью о музыкальных субботах у Мины Тоблер в ее мансардной квартирке на Бисмаркштрассе, 17 в Гейдельберге. Кажется просто невообразимым, что это пишет тот же человек, который четверть века назад обращался к своей невесте словами «великодушный товарищ» и звал ее выйти «из тихой гавани резиньяции в открытое море» (с. 25); вот как преобразила профессора Вебера пианистка Мина Тоблер с ее музыкальной одаренностью, жизнелюбием, здравым цинизмом и здоровой сексуальностью! Именно Мина Тоблер переправила его обратно с того берега болезни на этот берег полной и полноценной жизни. Бог ее за это вознаградил – ее имя не потерялось в безвестности, а стало рядом с именем Макса Вебера.

Но даже нескромные намеки еще не делают это письмо любовным письмом, тогда как следующее сохранившееся письмо, датированное 20 декабря и отправленное из Берлина, может свидетельствовать о том, что уже любовники стараются найти способ существования в сложной окружающей социальной среде. Уже и обращение совсем другое: «Возлюбленная Эльза»! Здесь два момента, на которые обязательно надо обратить внимание. Первый: Макс Вебер отчитывается перед Эльзой относительно уничтожения ее письма, то есть «волшебно прекрасной и трогательной» любовной записки, он «уничтожил ее только сейчас», поскольку раньше «не поднималась рука». Именно потому, что Вебер уничтожал по требованию Эльзы все ее письма и «записочки» («записочки» наряду с письмами входили в репертуар любовной коммуникации Эльзы), описывать их роман можно только с одной стороны – со стороны Макса; невозможно знать, каков был ответ Эльзы на его любовные излияния. Ее же требование уничтожать ее письма и записки не должно удивлять – оно соответствовало желанию Эльзы хранить в секрете свои любовные связи, поскольку, согласно ее же объяснению, это было необходимо для сохранения видимости благополучия ее брака с Эдгаром Яффе, о чем мы уже упоминали. И здесь мы переходим ко второму из моментов, на которые нужно обратить внимание, а именно на возможности осуществления любовной связи в реальном социальном окружении. Маяковский писал о своей жизни: «…любовная лодка разбилась о быт»; Максу и Эльзе предстояло провести любовную лодку сквозь рифы и водовороты быта. Быт, конечно, надо понимать не примитивно, в смысле жилплощади и удовлетворения текущих потребностей, а в смысле отношений с близкими людьми. Эльза оказывается здесь гораздо требовательнее, тоньше и искушеннее, чем Макс. Вебер признается Эльзе: