Драмы

Можно ли рассматривать суд, который вершит сам над собой Аякс, как новое вмешательство Афины? Ведь поспешно разыскивающий его вестник передает слова Калханта о гневе, который затаила против героя Афина: и отправляясь в поход, и сражаясь на поле брани, Аякс отказался от ее помощи (770-777). Для обидчивых греческих богов этого достаточно, чтобы навсегда возненавидеть смертного. Заметим, однако, что в софокловской трагедии гнев Афины является совершенно второстепенным мотивом: и Аякс вовсе не предстает богоборцем, — просто он привык рассчитывать только на свои силы; и действие гнева Афины ограничено, по неисповедимым причинам, одним днем. Мотив этот играет скорее сюжетообразующую роль: не узнай хор и Текмесса об опасности, угрожающей сегодня Аяксу, они бы спокойно дожидались его возвращения и сообщение о его смерти получили бы только от какого-нибудь вестника; с прекрасным предсмертным монологом Аякса Софоклу пришлось бы расстаться. Но и это соображение, исходящее из нужд сценической техники, тоже не главное в определении того значения, которое мог бы получить в трагедии гнев Афины. Главное же состоит в том, что сам Аякс ничего об этом не знает: в Афине он, судя по прологу, видит достаточно благожелательное к нему божество, и решение о самоубийстве принимает совершенно независимо от своих взаимоотношений с ней в прошлом. "Аякс" вовсе не трагедия богоборчества, а трагедия благородной личности, от природы не предназначенной приспособляться ни к обстоятельствам, ни к окружающим ее людям.

Жить прекрасно или не жить совсем — таков нравственный кодекс благородной натуры, который она отстаивает от всяких попыток вмешательства извне. Нетерпимость к чужому мнению, непримиримость к врагам и к себе самому, неукротимость в достижении цели — эти свойства, присущие всем истинным трагическим героям Софокла, так зримо предстают перед нами уже в образе Аякса. Он остается глухим к призывам и мольбам хора "уступить" обстоятельствам, которые оказались сильнее его, — когда сам Аякс употребляет это слово (666), оно звучит в его устах трагической иронией, ибо зрители заранее знают, что он приведет свой план в исполнение.

Знаменитый монолог Аякса, в котором он выражает притворную готовность примириться с Атридами, вызвал много волнений у исследователей. Суть их недоумений сводится к тому, что Аякс, не привыкший идти кривым путем, здесь явно прибегает к обману, чтобы развязать себе руки и избавиться от опеки Текмессы и хора. Как совместить благородную прямоту Аякса с его же хитростью? Вопрос решается, на наш взгляд, двусмысленностью монолога: речь Аякса может быть истолкована и буквально (так понимает ее хор), и с проникновением в ее скрытое значение, которое придает каждому слову верный себе герой. Поэтому правильнее будет не подозревать Аякса в измене своей благородной и прямой натуре, а признать, что он остается так же верен ей в "обманном" монологе, как и в тех, которые произносит до и после него.

Нравственная проблема, встающая в "Аяксе", снова привлечет внимание Софокла в "Филоктете", написанном за несколько лет до смерти драматурга. Многое изменилось за эти годы в родных Афинах. "Школа Эллады", увенчанная почти готовым ансамблем Акрополя, из последних сил отбивалась от врагов. Впереди было еще, правда, несколько удачных операций на море, но и окончательное поражение. В далекое прошлое ушли те героические идеалы, которые питали благородную "природу" софокловских героев. Уже упоминалось, что в годы Пелопоннесской войны человеческая природа гораздо чаще давала знать о себе совсем виных проявлениях. Несмотря на все это, Софокл снова возвращается к теме человеческого благородства, соотнося его на этот раз с прагматически понимаемым "общим благом". В "Аяксе" проблема личного и общественного возникала только в одном аспекте: каким сохранится в общественном мнении облик Аякса — как достойный прославления или посрамления? Материальный ущерб, нанесенный Аяксом своим соплеменникам, мерк перед трагедией благородного героя, опозорившего себя бессмысленным поведением.

В "Филоктете" свойства натуры Аякса оказываются поделенными между двумя персонажами, и трудно сказать, какому из них приходится разрешать более трудные противоречия.