Дрёма

Это было ужасное откровение: святая книга и столько крови, зла, человеческих страстей! Ваня много раз порывался прервать чтение, находил отговорки: буквы мелкие, написано не современным языком, пока поймёшь, о чём пишут… и снова читал. И был вознаграждён. Две строчки, всего лишь две строчки из тысяча трёхсот страниц убористого текста вселили в него веру – святая книга! Когда он прочитал их, то отложил Библию, долго сидел и вид у него был отрешённый и умиротворённый: зачем все вы (мы) бегаете взад-вперёд, присядьте рядом и посмотрите, какой чудный мир нас окружает! Две строчки, вот они: «Возлюби ближнего, как самого себя! И возлюби Бога прежде себя!» Тогда он, кажется, прошептал: «Дрёма». Или не шептал, а ему только показалось. И тогда же он подумал: мы обязательно встретимся, Толя, и ты обязательно скажешь: «Ненавидеть зло – это не замечать его. Лишать тем самым сил и вдохновения лицемерного актёра».

И после этого был второй сон, удивительный, летучий. Лёгким, воздушным. Неземным. Всякий раз он подбирал слова и не мог точно описать сон. К нему спустились с неба разноцветные облака, объяли со всех сторон и земная тяжесть мгновенно исчезла. Облака подхватили его и понесли с невероятной скоростью. Скорость – это подсказывало ему его сознание, опыт. Куда понесли, зачем – он не спрашивал. К чему? Сказочно лёгкие облака и это невыразимое чувство свободы. Так чувствует себя не изделие созданное творцом, но сама идея.

Первый сон служит предупреждением, второй пророчеством.

Воспоминания прервались, как рвётся старая кинолента, замелькали отдельные кадры, невнятные полоски, буквы. Потом белый экран и всё погрузилось в сумрак.

Старлей пошевелился, вытягивая к печурке и разминая ноги. Сегодня тут, перед лицом смерти он был куда живее себя вчерашнего, в миру. Вчера, со своим олимпийским Я он больше походил на идола. Вроде и моргает, а мертвяк мертвяком. И всё-таки, Ваня, ты не лицемеришь сейчас? Каким-то, ведь, образом ты соотносишь: вот я – Ваня. Тут же, у печурки храпит пьяный майор, там ворочаются ребята, молодые и те, кто считает себя опытным, обстрелянным. Спят хитрецы и умники, обжоры и скромники. Вон там, в углу спит Костик – рубаха-парень, рядом Женька – ловелас, ни одной юбки не упустит, вон и с Катькой из медсанбата уже шашни крутит, не стесняется. В твоей голове одни портреты-характеры и рисуешь их ты – Иван!

Рисовал. Теперь рисует жизнь вокруг меня. Женька взводный рисует, Костик ротный рисует, майор… майор сейчас ничего не рисует, разбуди его он и кисточку выронит. Меня могут лобызать, хлопать по спине, отталкивать, оглядывая с подозрительностью или презрением… Таковыми будут суждения и мнения обо мне. Бог нам судья. Кстати, вот то, что может объединить нас: независимый ни от чего и ни от кого судья. Чей суд нелицеприятный неземной. Да и судьёй мы называем его, скорее по привычке – имя судье Любовь! Встретив Любовь на Земле, я прославлю эту встречу…

Угомонись, старлей, «прославлю». Жить не лозунги над головой таскать. Потаскал и бросил в общую кучу, до следующего случая. Одно радует: твоё мнение и твоё суждение больше никогда ни в кого не выстрелят. Не убьют и не ранят!

Старлей опустил руки, будто в них сразу иссякли силы, и опёрся спиной об острый угол ящика. Хватит разглагольствовать, вот наступит новый день и при свете его будешь геройствовать. Он вскинул голову. Взгляд, что-то пытался разглядеть в сумраке палатки. Укрепи! Укрепи, когда колени задрожат и тело запросит пощады. Укрепи!

Ваня быстро выпрямился, резким движением смахнул слезу с глаза. Отставить нюни! День. Один день – и вся жизнь!

Что же было потом?

И снова воспоминания унесли его в прошлое.

Потом было рождение. Чьё? Уж точно, не моё! Я родился в одна тысяча девятьсот… А кто сказал, что не моё!? Всё верно: в тот день родился мой сын, а вместе с ним родился я. Заново.

Ваня отложил толстую потрёпанную тетрадь и взял другую, ту, что без картинки на обложке, зачем-то при этом тихо нашёптывая:

– Заново. Заново… Странно, почему я писал не от первого лица? Звучит как: «Мы царь…» И он принялся читать.

«Вокруг сновали люди, в основном мужчины. Праздные – с цветами; и деловито снующие туда-сюда – без цветов, но с сумками. Между ними белыми пятнами мелькали медсёстры, нянечки. Они были похожи на ангелов лишённых крыльев и от того не порхающих. Они шаркали и цокали каблуками.

К белым халатам с надеждой устремлялись те, кто толпился в большом холле и на улице. Окружали нянечек и медсестер, настойчиво заглядывали в глаза, о чём-то просили, на чём-то настаивали. Ваня был среди них.