Дрёма

Но дальше что-то пошло не так, не по-военному чётко, когда без лишних вопросов. Не так. На защиту зла выступил тот, кто олицетворял добро и, значит, был «нашим» по всем знакам различия. На защиту избиваемого пленного бросился Ваня-старлей.

– Не трогайте его!

– Да ты чего, старлей, он Лёшку!..

– Отставить!

Из-за хрупкой спины Вани, тяжело хрипя, затравленно выглядывал одним глазом пленный, второй разглядеть за сгустком крови было невозможно.

– Старлей, не бери греха на душу, отступись. Я за Лёшку знаешь… до конца пойду.! Он мне другом был! По-хорошему прошу, уйди.

– А ты бы хотел быть сейчас на его месте? Ты что ли не стреляешь в ту сторону!

– Да мне насрать на ту сторону, понял старлей. Мой друг Лёшка был на этой. На этой! А вот ты на какой?

Лёшку любили все – он скрашивал своей хриплой гитарой промозглые вечера. Три аккорда, но пел… душа оттаивала, и посреди хмурой зимы, нечаянно вспоминалась озорная весна. Однажды он пел прямо посреди боя. Вот взял просто так – и запел. Никто ж не знал, что они с радистом последний спирт перед этим употребили. Комполка ругнулся, когда узнал: «Без связи могли оставить, черти…» – и оценил пение – представил к награде.

Лёшку любили все. Ваню спасли звёзды на погонах и слава «Иоанна»:

– Да чего его, идиота слушать!

Ваню кто-то сильно толкнул сзади, он потерял равновесие и упал. Тут же ловко набросили вонючий тяжёлый брезент на голову, пару раз въехали по почкам «для науки, молчи, дурак, когда все хотят», – и вопящего, извивающегося и беспомощного оттащили в сторону, ощутимо больно пиная для острастки. Когда бледного Ваню, отпустили, он с трудом освободился от брезентовой темноты и с трудом поднялся. В голове шумело, отбитые почки ныли и обиженно покалывали в боку: мог бы и промолчать!

Старшина примирительно протянул руку:

– Что же вы так неаккуратно, товарищ старший лейтенант, нужно под ноги смотреть, так и убиться недолго. Мы с ребятами испугались за вас.

Ваня молча взял протянутую кепку и пошёл туда, где в грязи умирал человек с перерезанным горлом. Назвать то, что он увидел человеком, можно было с натяжкой. Измазанная глиной форма, слипшиеся волосы – дёргающийся в конвульсиях комок грязи, когда-то вдохновлённый рождением и вот теперь мучительно возвращающийся в привычное состояние. Жизнь, иссякающей вязкой струйкой крови, покидала тело пленного, стекала в лужу, где смешивалась с бурой жижей.

Где грязь, где жизнь и была ли вообще жизнь в этом липком бесформенном коме, с бледным пятном там, где когда-то было живое лицо. Я в аду, я в аду! – Ваня не скрывал тогда своих слёз:

– Что же мы творим с вами, ребята? Что мы творим! Вы… мы – все грязь! Какая же мы грязь!

– Утрись, старлей, что ты как тряпка. Он сам напоролся на нож. Нечаянно споткнулся. Сам видишь – глина, и очень скользко…

Позавчера.

Как стереть и эту память, а? Чтобы детство, что теперь воскресло и живёт во мне, никогда, никогда не соприкасалось с этой избирательной мерзавкой! Хотя нельзя так однозначно. Она – память – и радугу нарисует, и луга горные, цветущими изобразит, и лицо, некогда любимое, так представит, что в уголках глаз печаль скрытую прочитаешь. Одного этот талантливый художник отобразить не может – то, что за памятью. То что «до» и «после». Образ детства потому и не пишется памятью, что он не вписывается в рамки самосознания. Когда человек заявляет: «Я сам!»

Детство – это жизнь, кто же может отрицать сам факт рождения? Но жизнь за пределами существования. У детства напрочь отсутствуют навыки защиты; на что оно надеется? Какие силы защищают его в мире, где прогресс чуть ли не официально (научно) заявлен как борьба за существование и главными достоинствами любого индивидуума являются: сила мышц, крепость костей и острота клыков? Ничего этого у младенца нет. Он душа, творение почти бестелесное, едва прикрытое тонкой прозрачной плотью. Душа обнажённая – ей нечего прятать, она правдива, как никогда потом, когда облачится в смокинги и платья, облачится с головы до ног в броню и окрылится султанами и сутанами.

Память всегда тактильна, увидеть, пощупать – запомнить. Новорождённый только привыкает к чувствам. Он примеряет их: вот нежность, вот грубость, вот внимание, безразличие. Его чувства познают сами себя, они безвкусны, не остры, не солёны… Стоп, стоп, стоп, так можно и на целый роман нагородить, а читатель сегодня нетерпеливый – искушённый.

Старлей улыбнулся: кто читатель-то твой – ты сам.