Дрёма

Дрёма, каким ты стал? Удосужишься ли открыть эти послания непутёвого отца. И не только открыть – прочитать, неторопливо, вдумчиво. Ведь непутёвым я был до твоего рождения, а заглянув в твои глаза, я увидел дорогу, однажды покинутую и потерянную мной. Дорога ясно просматривалась до момента рождения… и дальше. Так, однажды мне приснился странный сон, в котором дорога представлялась… нет, не буду забегать вперёд. Скажу одно, заглянув в глаза моего новорождённого сына, я будто родился вместе с ним. С одной единственной оговоркой, мой сын был свободен, я же напоминал сбежавшего заключённого с кандалами, и мне предстояло ещё сбросить злосчастные цепи. А заодно и знамёна, и прочее, что мешает нам идти по жизни свободно. И дышать легко, без отдышки.

Ване захотелось записать эту последнюю мысль в тетрадь. Он взял толстую, потом вспомнил, что она исписана вся, от корочки до корочки, отложил и потянулся за тонкой. Передумал и махнул рукой. Одна давно исписана, в другой сказано всё. Когда признаёшься в любви, говоришь просто: «Люблю!» – другие слова, о красоте, избранности, и тем более клятвы звучат тогда фальшиво. Они даже не звучат. А вот, всё-таки, любопытно, как сложилась бы моя жизнь, остановись я на первой тетради? Ваня склонил голову и с интересом взглянул на обложку с буйными конями. В ней я, если быть до конца откровенным, я умничал. Пытался самому себе дать поучительные ответы на все жизненные коллизии. Я был учителем для себя, если угодно мессией, терпеливо вёл свою неугомонную душу сквозь пустыню, усмирял, призывал. Напрасно. Душа прислушивалась, покорно следовала, но едва завидев оазис, тут же восставала и объявляла, что она устала и хочет отдохнуть, оторваться по полной. И что она не хуже других, и нечего её гнать сквозь пески ради непонятных духовных поисков! Баста! Сами умные! В этой тетради читатель найдёт всё, что душе угодно, она полна трагизма, романтических восторгов, хватает в ней и мудрых перлов и даже приключений. Увлекательное чтиво и, следуй я за её героем, то непременно стал бы сам героем, ну или подобием, но никогда человеком любящим. И задумавшись однажды: какая она, та, истинная любовь, о которой шептали с дерева воспалённые губы истязуемого, прощая своим палачам, – я раскрыл вторую тетрадь и начал писать.

Эти тетради утром отдам майору. Он НШ и к бумагам у него особое, трепетное отношение, он расшибётся, но передаст их тому, кому они предназначены.

И больше ни слова. Всё написано, прочитано и теперь время свершения. При этих словах, тело старлея сотряслось, будто оно замёрзло и теперь пыталось судорожно согреться.

Ване почудилось, что стены палатки начали сереть. Там, за ними больше не было ночной зябкой тьмы, и разгоралась новая заря. Ваня поднялся, накинул куртку и вышел наружу.

Было темно, ветер утих. Ни звука. Нет, вот, что-то брякнуло, заставляя напрячь слух и зрение. В этом мире безмолвие невозможно – он всегда в движении.

Зачем тебе безмолвие, Ваня? От него веет холодком и в нём ничего не угадывается, как ни напрягай чувства. К безмолвию можно приблизиться разве что в склепе, отгородившись от мира толстенными каменными плитами. Вот изворотливый ум и тут создаёт лабораторные условия, пытается втиснуть необъятное, необозримое в черепную коробку. Ещё немного и он заявит: безмолвие – это смерть. И начнёт увещевать: ты смерти ищешь? Кто же её ищет-то, из живых?

Но вот судьба, жизнь сама привела меня туда, где смерть, и хозяйка и нечаянный гость, актёр и зритель, ветер и любое дуновение – её дыхание. Как же так получилось, жизнь? Ты боящаяся самого упоминания о смерти, самостоятельно и весьма бодро, подталкиваемая надеждами и вдохновляемая светлыми мечтами завела сама себя в ад? В царство смерти. Всё равно, что самому, не осуждённому ни одним судом на земле, подняться на эшафот и заявить палачу: я полностью в твоей власти, руби. И палач-то сконфузится: за что, зачитайте приговор, так дело не пойдёт, не по закону! А ты напираешь: да скотина я, скотина, скотине какой приговор? Не логично, правда? Разум восстаёт – вздор! И, тем не менее, ты, Ваня, шёл во тьме. Представлял, что идёшь далеко-далеко, за тридевять земель в царство всеобщего счастья, а на самом деле спускался в глубокий сужающийся котлован по спиральной натоптанной дороге (выбирал-то ты лёгкие пути). Вот и зашёл, вроде как на вершину, а вершина оказалась самым глубоким местом, последней точкой, тупиком. И владыка этого котлована – смерть. И дорога, та, что обратно, вверх – ад. Эх, жизнь, жизнь, а я доверял тебе. Сердце, почему ты не стучало, не билось в груди, когда я беззаботно вышагивал вниз. Чуткое сердце, сжимающееся при малейшем беспокойстве, боли, тогда ты моментально реагировало, а главное: где твой страх – прозевало. Вот и надейся после этого на тебя! Какие же ориентиры нужно иметь, по каким вехам шагать?

Ваня поёжился от морозца и запахнул куртку.

Дрёма. Каким ты стал?..