Дрёма

На третьем этаже, в общей палате, измученная предродовыми схватками стиснув зубы, стонала его жена. Стонала от боли. В перерывах плакала от обиды – палата напоминала ей прифронтовой госпиталь: кровати, кровати, белые дужки, белые стены. Скособоченный светильник на потолке, удерживающийся на честном слове электрика. Она плакала от обиды: у других мужья, как мужья. Пристроили жён в одноместные человеческие «люксы», а тут одно убожество, ощущение свиноматки. Отношение такое, будто ты не готовишься родить нового человека, а являешься некой машиной, штампующей детали. За тобой следят, обслуживают и жмут на все рычаги: давай же, тужься!

Ванино воображение живо представило себе справедливое ворчание жены, он поёжился и виновато огляделся вокруг. Ну, что, совестливый! Даже роды жене не можешь организовать комфортные. Денег нет! Ну, ну. Другие вон… Самобичевание прервал резкий сигнал:

– Ты чэго! Оглох что ли?

Ваня отошёл на обочину и пропустил чёрный «Лексус» с кавказким акцентом. Вообще-то машины он любил, но сейчас возненавидел. «Ездят тут всякие. Букеты, шары, фотографы. Позирующая медсестра. Полуобморочная мамаша и рядом толстый производитель счастья. Гордый за себя, красующийся.

Сегодня Ваня прождал зря. На следующий день его тоже не пустили и только знакомый усталый голос в телефоне сообщил:

– Мальчик. Три с половиной. Такой… такой хорошенький. Крохотный.

– Пустите меня!

– Не положено.

– А тому хрычу можно значит!

Тётка внушительных объёмов, чей белый халат напоминал лоскуток, накинутый на скалу, грудью загородила дверь. Её глаза смерили: «А ты что дашь? Ничего? Так что же ты, милый, в герои лезешь!»

– Так, папаша, я сейчас охрану вызову, будете нарушать!

Сына Иван увидел уже протрезвев.

Увидел и сразу словно очнулся. Вот оно его детство! Давно забытое, заброшенное куда-то в чулан, где под слоем пыли дожидается очередной генеральной уборки. Когда вытаскиваешь из-под хлама неказистый пистолетик вырезанный рукой отца, крутишь в руках, глупо улыбаясь. Силился припомнить, натружено морщил лоб, пытаясь хоть как-то расшевелить неповоротливую память. Напрасно. Память бродила, заходила в тёмные закаулки, куда угодно, но тщательно избегала двери, с названием «Детство». Он подталкивал: «Что же ты, как вкопанная!» Память упиралась. Вглядывалась подслеповато и упрямо твердила: нельзя. Тебе, взрослому никак нельзя! Перетопчешь там всё. Детство-то оно ма-аленькое, хру-упкое. Вон, иди, зовут:

Иван осторожно взял из рук торжественной медсестры свёрнутое конвертом одеяло. Сердце учащённо забилось, вот глупое и чего? Все когда-нибудь становятся родителями (и даже «лексусы»). Приподнял уголок и заглянул внутрь.

Обыкновенный младенец, шаловливо выставил крохотное ушко из-под чепчика и беззаботно спал. Вот те на, и носом не поведёт, спит, будто ничто земное не смеет побеспокоить его сон, – Ваня довольно покачал головой:

– Спит.

И верно… Верно – вот оно моё потерянное давным-давно, детство! Потерянное второпях, обронённое на бегу по дороге метко названной кем-то «отрочество». Вот уж точно – отрёкся, так отрёкся. Махнул рукой: что ты можешь наивное детство? – и тут же поклялся быть сильным, успешным, героем. Героем? Кто он – герой? Ваня, Ваня, вот спит твой сын, он ещё пока не осознал себя в этом мире, не накачал мускулы, не поклялся защищать его – свой мир – всеми правдами и неправдами. Его может сейчас каждый обидеть, ткнуть, пнуть и даже… убить, – Ваня внутренне содрогнулся, и крепче прижал к груди кружевное одеяло. – Порву каждого!.. Глупец ты, Иван, люди оттого и мечутся по Земле, сооружают стены, вооружают телохранителей и армии, придумывают хитроумные коды и замки, что знают – они смертны. А это дитя спит так, будто на все сто процентов и даже больше, уверенно: ничто не случится, если этому не суждено случиться, ибо всё небесное воинство, заслышав его плач, расправит крылья и укроет ими от всех бед и несчастий. Он дремлет как сильный, он сейчас могущественнее любого земного владыки. Он не боится, не изворачивается, не гневается и не судит. И жизнь, и смерть у него преспокойно умещаются в одном вдохе…, – Дитя повело носиком, приоткрыло веки, взглянуло куда-то в вверх, не замечая никого, зевнуло и снова уснуло, – … в одном взгляде. Вот то, что ты потерял Ваня – детскую непосредственность и безоговорочную веру: всё в этом мире сотворено любовью! А раз так, то нечего боятся и переживать. Смотри, как дремлет, как у Христа за пазухой.

– Дрёмка, – прошептал одними губами Ваня.

Сердце в груди не унималось.