Дрёма

Тогда Дрёма слушал и недоумевал, оказывается его отец, тот, в ком он никогда не сомневался, и кто олицетворял для мальчика все начала жизни, всё самое лучшее и доброе, её закон, теперь горько каялся за «праздную никчёмную жизнь». Вот тебе и закон? «Жил будто фейерверк в небе. Сам себя развлекал, пыжился, взрывался. Ба-бах, глядите какой яркий, блистательный, – папа замолчал и уже другим тихим голосом продолжил, – прожигающий деньги, жизнь. Тьфу-ты, теперь самому противно, Дрёма. Как себя не весели – тьму, та, что внутри, не разогнать петардами, и страхи в оглушённой тишине уже сами себя начинают пугать».

И что странно, Дрёма тогда почувствовал к отцу особое расположение – он поверил ему: пока не извинишься из угла не выйдешь. От мамы подобных откровений он так ни разу и не услышал, и когда речь заходила об отце, он слышал обиду. Всегда обиду и нежелание простить: «Папаня твой эгоист ещё тот».

О ком это мама?

Почерк отца был похож на бурелом, и его приходилось преодолевать, страницу за страницей. Преодолевать и думать, зачем я иду куда-то если, перелистывая страницу в очередной раз убеждаешься: и впереди одно и то же – бурелом.

Отец и не думал убеждать в обратном. Он не обещал: вот сейчас за очередным завалом откроется широкая панорама полная идиллических куртин и полянок. Этого не будет! Не было и слёзных просьб, убеждающих дочитать, не бросать и, тем не менее, Дрёма каким-то особенным разумением слышал настойчивый, похожий на молитву отцовский голос в каждом слове, букве: не останавливайся, иди. Несмотря ни на что – иди!

Когда до летних каникул оставались считанные дни, Дрёма осилил первую тетрадь. Чтение напоминало расчистку просеки, отцовский почерк порой превращался в нагромождение из букв, нервного перечёркивания. Дрёма нетерпеливо заглядывал на страницу, две вперёд и вздыхал: ох, отец – и там тоже самое. Потом возвращался к прочитанному, будто оглядывался, и становилось радостно и легко на душе – прямая натоптанная широкая дорога. Странно – это вдохновляло и Дрёма, при первой свободной минуте, нетерпеливо раскрывал тетрадь на согнутом заранее уголке и снова углублялся в буреломный почерк отца. Согнутые уголки были похожи на засеки.

Чтение не напоминало Дрёме увлекательное чтение очередного приключенческого романа. Когда тебя приглашают побыть зрителем, насладиться головокружительным сюжетом, коллизиями, поучительно сокрушают зло неотразимым клинком, заставляют посмеяться над изворотливостью и осуждают хамство… А потом равнодушно зажигают свет и настойчиво приглашают выйти наружу: прочитали, потешили душеньку, театр закрывается, до свидания.

Отец писал просто, незатейливо. Обыкновенная жизнь родного отца. Жизнь, о которой мог знать только он сам. И некоторые факты ему и хотелось бы, наверное, забыть, вычеркнуть, выбелить поэтическим слогом, превратив в героическую эпопею, красивый миф… Нет! Нервный росчерк перечёркивает заманчивое и желаемое: «Сын, я не поддался на искушение и храбро встал на защиту…» Прочь лживое искушение: «Начинал-то я храбро, а потом как всегда. Можно выстоять бой с напирающим хамством и дать отпор мерзости. Можно упиваться чувством собственного достоинства и гордиться беспримерной стойкостью, и хмелеть и уже не замечать упоительного: „и сим воздам!“ И мчаться на лихом коне, напоминая бутылку шампанского, которую сейчас разболтает, выдавит пробку, и пенная струя пьянящего адреналина забрызгает всё вокруг. Все герои отличаются внешним эффектом. Внутри они давно проиграли все битвы. Не верь сверкающим напыщенным памятникам. Их нутро прекрасно известно скульптору, но он будет молчать. Иначе лишится заказов и толики собственной славы. Кто же откажется?»

Образ отца возникал над исписанными ломаным почерком листами той самой силой, что наворотила эти непроходимые буреломы. Силой страстной, неудержимой, беспощадно-разрушающей – всё ради цели! Силой способной не раздумывая сшибиться с другой силой, рвать и сокрушать, доказывая только своё право на существование. Иногда побеждающей и торжествующей силой, и следом, тут же терпящей поражение и, тогда не прощающей, мстительной. И вдруг эта сила превращалась в слабенький «пшик», будто выпущенные остатки воздуха из цветного шарика. Ради чего всё это? На подобный героизм и даже на большее исступление способен зверь. Загнанный в угол он становится самоотверженным, прекрасно-непобедимым, демонически-завораживающим в огнедышащей ярости своей!.. И всё же – зверем. А где человек, человеческое, Дрёма?»

Дрёма вздрогнул и оглянулся. Ему на миг показалось, что совсем рядом и обращается к нему с вопросом живой отец.

– Не знаю папа? Одно скажу, разбирая твои буреломы, я уже без страха смотрю на прочитанное, пройденное. И это удивительно. Чудесно. Мне хочется читать дальше, и я уже верю, да-да – верю, ты вышел на широкую проторенную дорогу! Обязательно вышел – идущие не могут не осилить?

Когда была перевёрнута последняя страница, Дрёма уже не сомневался: тоненькая тетрадь будет совсем другой по содержанию.

Таким бывает едва журчащий по камням родничок.