Другая

Она подошла к шкафчику, в котором всегда хранила сбережения, распахнула дверку и… в глазах помутилось. Ничего! На месте ещё недавно лежавших здесь пачек банкнот ничего не было… Не помня себя, девушка обшаривала полки.

"Такого не может быть! Так не могло…" – слезы застилали ее глаза. Внезапно ее осенило – она никогда не скрывала это место от Андре… Сколько раз при нем доставала оттуда деньги!

– Но… он не мог так поступить со мной, он благородный!!! Не-е-е-ет… Рыдания душили ее, и Лидия уже не пыталась их сдерживать…

*****

Три дня спустя Лидия Ивановна Шеффер, продав кое-какие драгоценности и оплатив из полученных денег дорогу, уезжала из французской столицы, где ее больше ничего не держало…

Город залечил ее старые раны, но, стоило только начать заново учиться доверять людям – нанес новый удар в открытое беззащитное сердце.

"Папочка, как же ты был прав… Всем нужны от меня только деньги… По настоящему ко мне относится только Алеша, он – единственное исключение в этом мире жестокости, человеческой подлости, зла, он – моя судьба…".– думала про себя Лидия, глядя, как один за другим сгорают в камине многочисленные холсты с ее портретами…

"И я не знаю, сможет ли он когда-нибудь меня простить…"

Вновь, в который уже раз перед юной, но уже получившей достаточно бесценного жизненного опыта панночкой расстилается дорога, ведущая ее навстречу своей судьбе. Дорога домой.

Часть вторая

      1.

"Не забывай свою фамилию, дочь. Не радуй своих врагов, а улыбайся, всем назло улыбайся"…– голос отца был, словно живой.

Лидия вздрогнула и очнулась – она умудрилась задремать прямо в карете, в дороге, и тут же ее обступили видения.

"Вы правы, папА, я – Шеффер, и останусь ею, что бы ни случилось. А Шефферы не кланяются невзгодам, наоборот, это нам все кланяются", – к Лидии постепенно возвращалось привычное самообладание, а вместе с ним – непроницаемая маска на красивом лице.

"Только вот любовь за деньги оказалась горькой, папА", – с невольным вздохом добавила она.

Воспоминания о пережитых днях никак не отпускали ее. Вот синеглазый искуситель отбрасывает кисти с красками и подходит к ней вплотную, в его улыбке для девушки сосредоточен весь мир. Страстные объятия, обжигающие поцелуи…

А ведь в тот момент ей казалось, что она наконец смогла по настоящему полюбить. За легковерность судьба всегда требует оплату сполна.

"Никто и никогда не узнает, что со мною было в Париже, пусть это все там и останется. Вернуться я туда уже вряд ли смогу, и уж точно ни словом, ни делом, никогда и никому не дам понять о том, что там произошло," – решила она для себя.

Но она не могла знать, что Николя Дорошенко, напротив, "из лучших побуждений" посчитает нужным рассказать в письме своему нежинскому другу Алексею об университетских слухах, что "состоятельная мадмуазель Шеффер теперь живёт с местным альфонсом -художником, водит его по дорогим ресторациям, а он пишет с нее картины в неглиже и хвастается ими перед своими друзьями. Некоторые из таких картин мне довелось увидеть на местной выставке, организацию которой сама Шеффер же и оплачивала".

…Алексей получил это письмо незадолго до своего отъезда в армию – вовсю разворачивалась русско-турецкая компания, и молодых офицеров последнего года обучения тоже отправляли на фронт. Каждое слово в письме ранило, и позабытая было боль остро отозвалась в сердце. Теперь ему стало понятно, почему почти за год от нее так и не было ни одного письма.

"Как ты могла, Лидия?.. Как? Ты предала меня, предала все лучшее, что было в моих чувствах, предала свою честь"…

Алексей прощался с Натали, ловя себя на том, что гонит из сердца совсем другой образ. Невольно напрашивался непростой для него вывод. Отныне в его жизни нет больше любимой Лидии. Осталась лишь мадмуазель Шеффер, владелица соседнего имения, "купчиха", для которой самое важное – деньги. Пусть так.

По возвращении из-за границы Лидия уже не застанет молодого Косача в нежинском имении.

2.

– Пощадиииите, пани!!! – этот голос, казалось, рвал барабанные перепонки, отдаваясь в каждой клеточке мозга.

Худой и бледный молодой человек с жидкими слипшимися волосами и с трясущимися руками, все тело которого уже было в рубцах от хлыста Захара, казалось, мог вызывать лишь жалость, но только до того момента, пока во всей безобразности не открылась правда о его делах.