Другая

– Сожалею, но помешать мне ты не можешь, – говорит она нестерпимо высокомерным тоном, который становится для меня последней каплей. Надо уходить. Я встаю, произношу именно это: «Мне надо идти», и ухожу; на улице я чувствую себя упрямым ребенком, которому хочется только кричать: «Я так больше не могу!» – и я действительно так больше не могу, у меня нет сил выносить всю эту фальшь. Внезапно Эмили представляется мне олицетворением фальши: у нее голова настолько забита теориями и структурами, что все существование оказывается лишь сплошным лавированием между ними, раз человек не просто надевает шоры, но и отказывается понимать, что теории – это теории, а не истины, что их нельзя применять к реальности как попало, нельзя использовать в жизни, в реальности, те же инструменты, что при феминистическом анализе текста или чем она там занимается. Жить согласно теориям невозможно. Это неуважительно по отношению к жизни.

Эта мысль меня одновременно злит и расстраивает: при ее полной свободе для самореализации, о которой многие даже не смеют мечтать – я думаю о своих родственниках, о поварихах на большой кухне, – и при потрясающей возможности расширить рамки своего существования она все-таки запирает себя в новых ограничениях того, что нужно и можно. Как можно так поступать? Какая расточительность, какая привилегия для избалованного среднего класса, перед которым открыты все возможности: добровольно обеднять жизнь, живя в соответствии с несколькими теориями, изложенными в учебной литературе университетских курсов, будто они являются заповедями!

Злость опьяняет меня. Едва придя домой, я быстро осушаю бокал вина, после чего ощущаю настоящее опьянение. Я достаю мобильный телефон и пишу эсэмэску Алекс.

«Привет, как дела, чем занимаешься?»

Быстро приходит ответ:

«Пью пиво с однокурсниками, полный отстой, хочешь встретиться?»

Еще бы.

Встречу мы назначили возле нового винного бара при театре, но он закрыт, поэтому мы идем в «Палас». Ранним вечером народу там, как обычно, мало, мы за стойкой бара одни. Алекс дает мне высказать все, что я думаю об Эмили, и все, что меня разозлило, а потом проникновенно рассказывает о преподавателе графического дизайна, с которым она еще не переспала, но который, по ее убеждению, с ней флиртует.

– Я чертовски возбуждаюсь на его занятиях, представляешь? Ничего с них не выношу. А тут он спросил, не хочу ли я помогать с проектом, над которым он работает, он должен сделать выставку для Музея труда. Это по вечерам, с университетом никак не связано, но он сказал, что думает, я подойду. Ведь это почти как если бы он сказал, что считает меня талантливой?

– Действительно.

– Кстати, я не думаю, чтобы он слушал синтирок или гонял на мотоцикле, с этими его брюками что-то мутное.

Мы заказываем еще по бокалу, и теперь я чувствую себя пьяной и веселой, в отличие от состояния всего с час назад, и думаю, что Алекс замечательная, наконец-то здесь есть кто-то такой, как она, а затем я угловым зрением замечаю кое-кого знакомого – аудитора.

Я машу ему рукой, он явно увидел меня раньше, но не решился помахать мне, поскольку его приветствие вовсе не выглядит таким удивленным, как он, наверное, думает. Он встает и подходит к нам. Я собираюсь познакомить его с Алекс, но вдруг понимаю, что забыла, как его зовут. У него делается разочарованный вид. Мое имя он не забыл.

Мы подставляем табурет между нашими, аудитор усаживается и переводит взгляд с Алекс на меня и обратно, словно до конца не может поверить в такую удачу, что ему позволено сидеть с нами. Я вижу, как он несколько раз бегло озирается, надеюсь, он увидит какого-нибудь знакомого, кого восхитит его компания. Мы с Алекс слишком хороши для всего этого города, но ради справедливости надо сказать, что аудитор заслужил нас: он веселый, смешит нас и очень мил в своей рубашке с пиджаком, сегодня тоже слегка помятый, он покупает еще вина, когда первое заканчивается, а затем снова покупает, когда заканчивается и это. Под конец мы все трое изрядно напиваемся, и я предлагаю Алекс пойти ко мне домой. Аудитор опять водит взглядом туда-сюда, но кивает: он с удовольствием пойдет с нами ко мне домой.

Снаружи сыро и холодно, возможно, влага исходит от пробирающейся вдоль улицы реки, именно так я представляю себе Лондон девятнадцатого века. Из наших ртов идет пар, смех Алекс эхом отдается от стен лестничной клетки. Аудитор курит сигарету, вид у него довольный.

Пока я иду, чтобы принести им вина, они садятся на мой диван, мне завтра надо работать, и следовало бы притормозить с вином, но засовывать в посудомоечную машину липкие тарелки и судки нетрудно даже с похмелья. Мне нет необходимости принимать решения, брать ответственность, создавать что-нибудь, требующее от меня концентрации или даже способности думать, – никаких стимулов прекращать пить, поэтому я наполняю до краев три бокала, и, когда возвращаюсь в гостиную, сидящие на диване уже целуются.

– Иди сюда, – говорит Алекс, и я подчиняюсь.