Другая

Посудомоечная машина на большой кухне внизу – это алюминиевый кубистский кит, он лежит на животе, широко раскрыв пасть с усами из болтающихся резиновых полосок, сквозь которые он пропускает посуду и судки, оглаживая их на месте, а потом медленно поглощает их, моет и споласкивает глубоко в своем чреве, после чего выпускает их наружу с другой стороны, раскаленными и сверкающими. Иногда он кажется моим другом или, по крайней мере, моим домашним животным. Я ухаживаю за ним, мою и забочусь о нем, когда он заканчивает свой рабочий день, когда сквозь него обдутыми насухо проскальзывают последние судки и помещение становится похожим на теплую и влажную пещеру, где от выдохнутого посудомоечной машиной воздуха запотевают смотрящие в декабрьскую тьму огромные оконные стекла.

Каждый раз, когда меня командируют на большую кухню, моя работа заключается в наведении чистоты и порядка в конце рабочего дня: чистота и порядок сохраняются там до половины девятого следующего утра, когда в моечную после завтрака с грохотом поступают перемазанные кашей судки, но ночью должно быть чисто – наверняка существуют предписания по гигиене, которые важно соблюдать, чтобы не распространять заразу среди лежащих в больнице пациентов. Меня о таких предписаниях никто не проинформировал, но я представляю себе, что они существуют, и поэтому заведующая проявляет такую дотошность в отношении рыжей плесени, распространяющейся, подобно ржавчине, натеками, которые образуются в углублениях крышки посудомоечной машины и за ночь из-за влажного воздуха никогда до конца не высыхают, а превращаются в маленькие рыжие лужицы. В начале осени заведующая заставляла кого-нибудь другого из почасовиков, стоя на стуле, промывать всю верхнюю часть машины ручным душем с максимальным напором воды. Кристина, которая практикуется в моечной несколько дней в неделю, помогала переправлять грязную воду в канализационные стоки. Кристина недоразвитая, или как там это называется, не умственно отсталая, но медлительная, с пониженными умственными способностями; работая с ней, я раздражаюсь, в основном поскольку ей требуется так много времени, чтобы загрузить посуду в машину или забрать чистую – если Кристина стоит у сушилки, то мне приходится действовать медленнее обычного, чтобы не возникло хаоса, или бежать к ее концу машины и выхватывать ящик с крышками от судков или тарелки, чтобы те не рухнули на пол, если Кристина не успеет их поймать. Раздражает меня не столько дополнительная работа, сколько ощущение, что я выполняю ту же работу, что какая-то дурочка – я не знаю, как сформулировать по-другому, не знаю, как можно перефразировать, чтобы это не звучало неприятно, поскольку это неприятно.

В некоторые дни я думаю, что маюсь дурью – я же скоро отсюда уйду, а ведь действительно тяжело мне дается только это задание, против ресторанной работы как таковой я ничего не имею, и в обычном ресторане мытье посуды не казалось бы мне настолько отвратительным, даже в нашей столовой я не испытываю отвращения, но здесь, на большой кухне, мне никак не отделаться от мысли о том, откуда взялись контейнеры, которые я мою, с какого они прибыли отделения, какие пациенты из них ели и с какими болезнями. Некоторые маленькие контейнеры побывали у пациентов, способных есть только протертую пищу. С чем связаны их проблемы, я не знаю, возможно, они не могут жевать или глотать, или у них что-то не так с желудком или кишечником. В контейнерах мелкого размера подают маленькие порции различных пюре, и они часто возвращаются нетронутыми. Я стараюсь не вдыхать запах, когда выскребаю в измельчитель для пищевых отходов содержимое: ярко-зеленое гороховое пюре, морковное пюре, нечто серо-коричневое, видимо мясо, доведенное миксером до напоминающей мусс консистенции в отделении для особого питания на большой кухне.

Однако в некоторые дни мне кажется, что так и будет продолжаться.

Я буду всю оставшуюся жизнь выскребывать холодную еду в корыто, складывать в штабеля контейнеры и крышки на пару с умственно отсталой практиканткой, вечно ходить каждый рабочий день в страшной больничной одежде.