Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Наконец, последнее, что можно здесь увидеть, – неразборчивость и широта аргументации Дмитрева. Он может менять точку зрения в зависимости от того, что ему нужно доказать в данный момент: если ему нужно указать на то, что аутентичных портретов девы Марии не могло быть в принципе, то он замечает, что легенда о Луке, написавшем первый портрет девы Марии, неверна, ибо Лука, как еврей, не имел навыков живописца[239]; если же он хочет показать, что портреты Иисуса непременно сохранились бы, будь тот историческим персонажем, то вспоминает, что запрет на написание портретов не всегда выполнялся строго[240]. Широту аргументации лучше всего иллюстрирует стремление Дмитрева объяснять все сходные обряды в мировых культурах одной и той же религиозной основой; желая показать, что образ рыбы у ранних христиан является в сущности языческим, он пишет: «чудесная рыба, принимающая иногда вид дельфина, становится спасителем людей уже в религиозных мифах древних индусов»[241]. Вряд ли Дмитрев не мог ничего знать о том, что и сам метод пережитков, и его расширительное применение ко всем странам и народам уже заслужили весомую критику как раз в начале XX в., когда он получал образование. Это говорит о том, что применение архаических научных методов в популярных работах было для него отчасти вынужденным в силу отсутствия возможности использовать другие, отчасти сознательным выбором – поскольку устаревшей методикой гораздо легче манипулировать.

Нет ничего удивительного в том, что все эти черты остаются неизменными и при написании по сути таких же брошюр, посвященных истории русской православной церкви или народным движениям на Украине. Трактовку Дмитревым церковной истории специалисты оценивают как радикальный вариант концепции М. Н. Покровского[242], и в общем то же самое можно сказать и о серии брошюр с названиями «Колиивщина», «Хмельничина» и «Гайдамачина» (все вышли в 1934 г.). Но мне интересно отметить, что и тут Античность «не отпускает» Дмитрева, он любит начинать с истоков событий, и первые примеры, что приходят ему на ум, – это Римская империя[243]. А в одной из последних популяризаторских работ упоминается о «могучих восстаниях рабов и крестьян»[244] – автора уже увлекает тема народных движений в поздней Античности.

Обращению к новой теме, хотя и несколькими нитями связанной со всеми старыми, способствовал, видимо, не только личный интерес (ведь между высказыванием Сталина о «революции рабов» в 1933 г., которое открыло путь исследованиям на эту тему, и вниманием Дмитрева к ней прошло не менее трех лет), но и исчерпание возможностей эксплуатации остальных тем. История русской церкви была уже изложена Н. М. Никольским, а нарастающая волна критицизма по отношению к исследованиям в духе Покровского, которая в конце 1930‐х гг. оформится в настоящую кампанию, делала нежелательными дальнейшие сочинения на темы народных движений в отечественной истории. История же иудаизма и раннего христианства была практически монополизирована Рановичем, который в 1937 г. уже стал доктором наук.

Дмитрев, не имевший ученых степеней ни дореволюционных, ни новых, решает наконец посвятить жизнь научной деятельности, преподаванию и в 1936 г. уезжает на должность доцента в Сталинградский индустриально-педагогический институт, где наблюдался настоящий кадровый голод[245] и в котором он станет заведующим недавно созданной кафедрой истории Древнего мира и Средних веков[246]. Тема, которую он выбрал для главного приложения своих усилий, была, если разобраться, тоже в сущности популяризаторской. Римская империя состояла из большого числа регионов с собственной историей и культурными традициями, с различными социальными и политическими проблемами, и заниматься историей народных движений на всей ее территории на трех континентах на протяжении трех-четырех веков, создать из этого некое единое повествование – задача либо для гения, либо для поверхностного обозревателя.

До войны Дмитрев успел выпустить две статьи по теме – одну о багаудах, опубликованную в «Вестнике древней истории» в 1940 г. с помощью того же Рановича, другую – о восстании Бар-Кохбы, которая вышла уже в 1941 г. во втором томе ученых записок сталинградского вуза, – последнюю работу обнаружить до сих пор не удалось. А дальше пришли новые лишения. Институт был эвакуирован из Сталинграда в 1942 г., но в спешке семья Дмитрева потеряла практически все имущество, включая библиотеку и часть материалов, собранных для диссертации[247]. Сам Дмитрев оказался в Бугуруслане, позднее работал в Саратове, в Нальчике и уже в самом конце войны – в Ростове-на-Дону.