Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Некоторые из употребляемых Дмитревым приемов сложно охарактеризовать иначе как манипуляции. Например, он возвышает легендарные сведения до уровня исторического факта, но при этом, ссылаясь на легендарность, предлагает скорректированную версию легенды – не подтвержденную другими источниками, а выстроенную самостоятельно[275]. Варианты того же приема: может отвергаться часть сведений, которая не нравится историку[276]; либо вообще провозглашаться версия, обратная той, что дана в источниках[277].

Фактически манипуляцией, но более тонкой является и использование приема неправомерных обобщений, основанных на внешнем (фактически присвоенном) явлению признаке. Римляне, описывая различные противоправные выступления на территории империи, использовали термин latrones (разбойники), Дмитрев же на этом основании начинает говорить о «движении latrones», переводя технический термин в социальную плоскость и тем самым придавая разнообразным проявлениям социальных беспорядков единую основу и один смысл[278].

Иногда исследователь просто игнорирует невыгодные сведения, как в случае с его упорным желанием доказать, что агонистики и циркумцеллионы – это различные категории, основываясь на спорной трактовке единственного отрывка из Августина и более поздних примерах словоупотребления[279]. При этом более широкий контекст трудов Августина в рассмотрение не принимается. Конечно, Августин написал очень много, но трудно поверить в то, что Дмитрев, учитывая его образование и проявляемое им знание даже второстепенных раннехристианских сочинений, настолько слабо ориентировался в трудах гиппонского епископа. Скорее следует принять версию Н. А. Машкина, на которую тот намекает в своем критическом отзыве на статью Дмитрева: увидев в старом словаре возможность для разведения этих понятий, тот использовал ее для того, чтобы нарисовать образ агонистиков-революционеров, очищенный от неприятного в советское время религиозного бэкграунда[280].

Наконец, можно увидеть и следы поспешности в том, как была построена авторская концепция народных движений на территории Римской империи: иногда сам рассказ о событиях может противоречить предлагаемой читателю трактовке. Во время антирабовладельческого восстания, поднятого вестготами в 376 г., восставшие сами захватывают рабов – да, конечно, Дмитрев делает совершенно фантастическую оговорку, что так вестготы обращались только с богатыми и знатными, но что она, в сущности, меняет, даже если ее принять?[281]

Все эти аспекты дмитревских построений, которые нередко комментаторы определяют как вполне типичные для той эпохи, тем не менее бросались в глаза уже тогда. С одной стороны, Дмитрев делал все то же, что позволяли себе и другие историки, с другой – его манипуляции столь концентрированы, а стиль столь вызывающ, что его работы можно определить как радикальный вариант исторического письма 1930‐х гг., на который решались как раз немногие из авторов, публиковавшихся в таких изданиях, как «Вестник древней истории».

Тогда почему его там стабильно печатали с 1940 до 1951 г.? Знакомство с Рановичем не объяснение, ведь три из шести публикаций в «Вестнике древней истории» вышли уже после смерти Абрама Борисовича[282]; тем более что они не были большими друзьями, а в письмах Дмитрев обращается к Рановичу скорее как к старшему товарищу, если и не заискивая перед ним, то ища его поддержки. Сам же Ранович, при всех особенностях его творчества (стремление к убедительным обобщениям при некотором презрении к подробностям – черта, относительно роднящая его с Дмитревым), был куда более аккуратен в обращении с источниками, а кроме того, всегда тщательно исполнял свои редакторские обязанности. Если он считал нужным, то всегда мог вернуть статью на доработку, а то и вовсе отказать в публикации. В сохранившемся наброске довоенного письма Дмитреву он прямо предупреждает того, что читатель у журнала требовательный, следовательно, Ранович сразу испытывал некоторые сомнения в Дмитреве как подходящем авторе[283]. Никакой линии редакции на то, чтобы все статьи в ней были написаны в подобной «пролетарской» стилистике, увидеть нельзя, кроме Дмитрева подобных публикаций было немного[284].