Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Ответ, возможно, кроется в том, что Дмитрев был единственным автором, чьи работы практически идеально соответствовали ленинско-сталинскому (весьма упрощенному) видению позднеантичной истории, в то время как остальным приходилось, например, просто добавлять к фактологии общеизвестные цитаты[285]. Постоянные восстания, о которых говорил Ленин, и все то, о чем говорил Сталин: рыхлая Римская империя, варвары и рабы, «с грохотом» опрокидывающие Рим, ликвидация рабовладения, – все эти черты у Дмитрева отражены так, что, читая его, журнал нельзя обвинить в недостаточной боевитости или идейности. Там, где другие предпочитали обтекаемые формулировки о движениях рабов и колонов, об их общем фронте с городскими низами и варварами, Дмитрев рубил напрямую, и это именно он довел начальный концепт до связной исторической концепции «перманентной революции рабов»[286]. То, что он при этом пожертвовал львиной долей научности, можно было списать со счетов, особенно в период идеологических кампаний позднего сталинизма. Фактически Дмитрев, вряд ли сам это понимая, оказался важным противовесом, который делал возможным существование более академической науки на его фоне.

Более того, он пригодился в этой же роли не только антиковедам, но и византинистам. Византиноведение, пережив после смерти Успенского[287] пятнадцатилетие забвения, в 1943 г. начало возрождаться институционально – заметную роль здесь играла деятельность московской византийской группы под руководством Е. А. Косминского, которая, в отличие от созданной в 1939 г. в Ленинграде группы под руководством М. В. Левченко, смогла заручиться более надежной поддержкой[288]. С 1947 г. снова начинает выходить «Византийский временник», который с первого же выпуска оказывается под огнем критики за чересчур положительную оценку деятельности Успенского. Иными словами, советское византиноведение, которое начало оформляться позднее, чем антиковедение и история Древнего Ближнего Востока, проходило в скором порядке те же стадии и допускало примерно те же ошибки. Косминскому потребовалась скорая корректировка курса, в связи с чем начинается публикация серии статей о народных движениях в Византии. Дмитрев и тут оказывается не только нужным, но даже заметным исследователем, который повлияет на раннее творчество З. В. Удальцовой (1918–1987)[289]. Тем самым 1948–1952 гг. – пик его научной карьеры.

Но напрочно связав свои идеи с вызывающими крайностями сталинской историографии, Дмитрев лишил свое собственное научное творчество дальнейших перспектив, так как, в отличие от большинства других историков, из его воззрений не было удачных возможностей для отступления. Его последняя статья в «Византийском временнике» от 1956 г. – исторический анахронизм, она вышла после трехлетнего перерыва в издании сборника, сама же явно была подготовлена к печати при жизни или вскоре после смерти Сталина[290] и теперь читалась совсем по-другому.

Все это тем более печально, что перед нами – лучшая статья Дмитрева. Как и статья о скамарах (1952), она в значительной мере (благодаря работе редактора?) очищена от его типичных штампов, в ней тщательнее подобраны источники, удачнее аргументация (видимо, результат недавно защищенной докторской): утверждение о том, что в источниках смешались варварские вторжения и выступления жителей окраин, совсем не беспочвенно. Дмитреву удалось даже подняться до собственно исторического пафоса, который редко бывает уместен и еще реже получается: «За „варварами“, за скифами, за готами почти совсем скрылись народные массы, порабощенные, но не покоренные римским завоевателем. Проникнутые открытой враждебностью к римским порядкам, они должны были как-то реагировать на события, но о них, об их настроении и поведении римские писатели почти ничего не говорят»[291].

В эти годы, согласно воспоминаниям, в частных разговорах с коллегами Дмитрев оправдывается за то, что поддерживал и развивал концепт «революции рабов», тем, что иначе он бы лишился не только работы, но и жизни[292]. Сейчас уже не так просто сказать, что стояло за этим заявлением: старый страх о том, что его, сына священника, в любой момент могут объявить социально чуждым элементом, отсылка к общей жестокости сталинских чисток, желание оправдать свой карьеризм или все вместе, смешанное в какой-то сложной пропорции. До последних лет, когда болезнь начала диктовать свои условия, он все еще готовил итоговую монографию, вероятно утешая себя тем, что сможет переделать ее сообразно требованиям времени[293].

Однако преодолеть свой стиль работы дано немногим и не в любом возрасте. Некоторую положительную память об ученике Успенского сохранят византинисты, но в общем в конце жизни он уже застал отдельные критические отзывы[294], сменившиеся затем полным безразличием. Негибкая и простая концепция, созданная Дмитревым, позволила ему максимально приблизиться к мейнстриму, но достиг он этого ровно перед тем, как базовые тенденции изменились, что и оставило его на периферии.

***