Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Конечно, этот подход вызвал сильную критику. Предваряя расширенную рецензию, составленную из отзывов четырех специалистов, редакция «Вестника древней истории» определенно подчеркнула, что этот учебник «в его настоящем виде не соответствует тем высоким требованиям, которые предъявляются к учебным пособиям»[371]. Кроме фактических огрехов и неточностей (которых было достаточное, а в некоторых главах даже критическое количество), рецензенты отмечали и сущностные недостатки книги – чрезмерную модернизацию (она была выявлена как в частях, написанных Никольским, так и в части Дьякова) и недостаточную теоретическую чистоту формулировок. Первое замечание было во многом перестраховкой, хотя можно найти рациональное зерно, например, в пассаже С. И. Ковалева, который отмечал преувеличение Дьяковым демократических тенденций в движении популяров (освобождение рабов, расширение гражданства, отъем земли у богатых)[372]. Второй момент был более обоснован: с точки зрения советских историков, сближение взглядов К. Бюхера на античную экономику с марксистскими было совершенно недопустимым[373]; не справились авторы учебника и с определением роли и места эллинизма в древней истории, поскольку воспроизведение тезиса Рановича об эллинизме как этапе развития рабовладельческой формации влекло за собой целый ряд сложных для решения вопросов.

Но сам факт появления и функционирования такого издания (в последующие годы было выпущено второе, исправленное[374], но первое никто не изымал) говорит о том, что, при соблюдении некоторых внешних условий соответствия базовой теории и стилю советской научной книги, другие версии древней истории могли существовать. Не может быть никакого сомнения в том, что для большинства читателей, которые открывали толстый том Никольского и Дьякова, между этим учебникам и учебниками Сергеева, Струве или Ковалева не было никаких принципиальных отличий, особенно в теоретико-методологическом плане. А для научного сообщества это означало то, что не обязательно принадлежать к «ядру» и неукоснительно соблюдать все его воззрения для того, чтобы заниматься научной деятельностью и публиковать ее результаты.

В этот новый период, занявший приблизительно два десятка лет, с конца 1940‐х по конец 1960‐х гг., вопреки первоначально дестабилизирующим внешним условиям научное сообщество историков древности сформировалось как система, в которой взаимодействие ядра и периферии стало нормальным состоянием, а нахождение на периферии сделалось если и не желанным, то нередко приемлемым вариантом научной реализации. В последующих главах я попробую показать, как это положение воплотилось в конкретных процессах и какие плоды это принесло советской науке о древнем мире.

ГЛАВА 2 ГЕОГРАФИЯ И АГИОГРАФИЯ

Довоенное время было не лучшим отрезком для провинциальной науки о древности. Нетрудно представить себе, как Дмитрев сидел на полупустой (или совсем пустой) кафедре в Сталинграде – все спешат на заводы, интересующихся далеким и не своим прошлым почти нет, словарей нет, новых учебников еще не напечатали, а дореволюционных книг не достать. Конечно, в старых университетских центрах вроде Киева или Казани дела обстояли не настолько печально, но кадровый голод тоже ощущался – достаточно вспомнить, как после Гражданской войны историки и филологи-классики возвращались в Москву и Ленинград из Саратова, Томска или переезжали туда из университетов Харькова и Киева. Обосновавшийся в Минске Никольский – ближе к исключению, чем к правилу.

После войны чуда, конечно, не произошло, но ситуация изменилась. Истфаки выпустили кадры, а новое поколение начинает пополнять в том числе и провинциальные кафедры. Советское образование наконец-то обеспечивает себя минимальной литературой, которая позволяет покрыть начальный голод студентов, интересующихся историей. В 1956 г. отменили плату за обучение, в том числе в вузах. В известном смысле и здесь произошла та нормализация, которая характеризует общее состояние советской науки о древности в послевоенный период.

***

В конце 1948 г. с поезда на вокзале в Казани сошел невысокий полный человек, возможно, он был даже в любимой тюбетейке, поскольку приехал сюда на работу из Ашхабада, в котором оказался еще до войны. В недавнем землетрясении[375] у него погибла жена и пострадала дочь, сам же он был выпускником Ленинградского университета (1938)[376], до того учился в Могилеве, а родился и вовсе в Городке – городе в Витебской губернии с населением менее десятка тысяч жителей[377]. Звали его Аркадий Семенович Шофман (1913–1993), и ему было всего тридцать пять лет.