Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Но не всем удавалось вписаться в эти перемены. Виталий Александрович Белявский (1924–1977) смог получить образование только после войны и последующей службы в армии, поступив на исторический и восточный факультеты в ЛГУ в 1954 г. Как это и бывает у более взрослых студентов, его интерес сформировался заранее – это была история Вавилона, более того, к тому времени он уже начал самостоятельно изучать европейские языки, что говорит о его высокой мотивации; по окончании обучения в 1959 г. он поступил в аспирантуру на восточный факультет. Струве относился к нему более или менее заинтересованно – по крайней мере, он явно способствовал публикации в «Вестнике древней истории» рецензии Белявского на книгу, на которую уже сам делал подробный отзыв[592].

Белявский занимался историей Нововавилонского царства, и его основные идеи, сколько можно понимать исходя из довольно скудных знаний его биографии, сформировались в начале 1960‐х гг. Он подготовил ряд работ, но, видимо, не успел закончить диссертацию в срок (что было тогда даже более типическим явлением, чем сейчас) и столкнулся с проблемой трудоустройства. После потери временной работы в ЛГУ[593] Белявскому пришлось уехать на работу в Петрозаводск, где он тоже не смог надолго задержаться. После смерти Струве возможность защитить диссертацию заметно снизилась, «на поклон» к Дьяконову Белявский не пошел – возможно, сказались недавние критические замечания, которые он высказал в адрес знаменитого оппонента Струве, впрочем по сравнительно частному вопросу[594]. Приблизительно в середине 1960‐х гг. он работал в Музее этнографии в Ленинграде, а позже – заводским сторожем.

Все это ставило Белявского в положение условного «независимого исследователя», и в этом отношении у него была более ранняя параллель в лице Льва Андреевича Ельницкого (1907–1979), который также не получил ученой степени, и даже более – не окончил университет. Ельницкий, правда, пережил больше потрясений – был пленен осенью 1941 г. под Ельней, а после войны, в 1950 г., арестован по обвинению в измене родине. Ельницкий постоянно сотрудничал с «Вестником древней истории», написав множество обзоров на зарубежную научную литературу, но эта работа была для него возможна лишь до тех пор, пока журнал платил за рецензии. Кроме того, Ельницкий выпускал научно-популярные книги, гонорары от которых и составляли его основной доход[595]. Мемуары Ельницкого, опубликованные посмертно, показывают его личную драму, а равно и его драму в науке: эрудит и популяризатор, наблюдавший «из первого ряда» многие события в самом «ядре» советской науки о древности, он не почувствовал в ней перемены тенденций и оказался в итоге в изоляции[596].

Белявский, впрочем, был человеком и другого поколения, и другого характера. Жестоко битый жизнью Ельницкий хоть и имел свое мнение касательно послесталинских перемен во взглядах антиковедов, но больших дискуссий избегал, Белявский же как раз желал участвовать в решении вопроса о формационной принадлежности древних обществ. И в его трудах мы можем видеть трансформированную, но продолжаемую линию Струве – преемственность видна и в стиле работы, и в основной идее[597].

Интересно то, как Белявский преподносит струвианскую теорию. Уже в ранней своей работе, упомянутой выше рецензии на книгу К. В. Тревер о древней Албании, молодой исследователь утверждает, что «большинство советских историков древнего мира» ориентируется на «греко-римский эталон» для «определения степени развития рабовладельческого строя в той или иной стране». Другую точку зрения, сообщает он, сформировали Тюменев и Струве: «Акад. В. В. Струве впервые доказал, что общества древнего Востока прошли самостоятельно и гораздо раньше, чем греко-римский мир, развитую рабовладельческую формацию, но прошли ее своим путем, не менее классическим, чем греко-римский»[598]. Таким образом, Тюменев, который писал свои работы о Востоке и Античности как раз в противостоянии со Струве, предстает его соратником[599], а сам Струве, который в начале 1930‐х гг. довольно откровенно искал (и находил) латифундии в Шумере, то есть использовал эталон Рима для доказательства рабовладельческого строя на Востоке, теперь изображается как сторонник особой восточной «классики» рабовладения. Большинство же советских историков, оказывается, не поняли глубины произведенных открытий. Можно задаться вопросом, насколько искренним было это перекодирование прошлого со стороны Белявского, но для Струве, который понимал, что наступает эпоха перемен, эта трактовка, видимо, показалась полезной.