Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Интересны отличия подходов и позиций Белявского от исторической оптики Струве. Прежде всего, Белявский – явный продукт установившейся советской системы образования, и в его рассуждениях хорошо видна та политэкономическая школа, которая, борясь против модернизаторской терминологии, очень целенаправленно объясняла поступки людей и социальных слоев во все времена в понятиях, знакомых Рикардо, Смиту и Марксу. Поэтому все действия вавилонских предпринимателей мотивируются Белявским через понятия рентабельности и использования рабочей силы. Струве, как бы к нему ни относиться, главными героями своих работ видел людей невысокого социального статуса: это они в его работах боролись за свои политические и экономические права и возможности, страдание их семей обращало на себя его внимание. У Белявского речь чаще всего идет о том, кого в те самые годы в советской культуре именовали «хозяйчиками» и «мещанами»: люди, чувствующие себя в условиях доминирования государственной экономики как рыба в воде, умеющие увидеть свой интерес и не смущающиеся бесконечным количеством мелких выгодных операций. Правда, он ими не восхищается (как Ростовцев «буржуазией» античных городов), но и инвектив по их поводу не произносит – скорее понимает, что такое было время, когда одни побеждали, а другие проигрывали[608].

И в теоретических выкладках исследователя тоже заметна преемственность, несмотря на все попытки от нее избавиться. Белявский полагает, что термин «рабовладельческая формация» неточен, так как делает акцент на рабовладении, в то время как главный признак формации заключается в античной форме собственности; по этой причине, вслед за Марксом, следует говорить об «античной формации»[609]. Некоторые восточные страны не только прошли через свою античную формацию, но и стали феодальными раньше Римской империи, то есть «намного обогнали по уровню развития»[610] греко-римский мир. Неточно и определение «азиатский способ производства» (здесь уже Белявский или редакция издания благоразумно не уточняют, что и это Марксов термин[611]), поскольку сфера его применения не ограничивается Азией, ведь это общий этап развития общества, который лучше называть архаической формацией. Соответственно, человеческая цивилизация там, где она возникает, проходит через следующие этапы-формации: архаическую, античную, феодальную, капиталистическую и социалистическую[612]. В Месопотамии архаический строй завершился после III династии Ура и «восторжествовал новый античный способ производства», правда, с некоторыми элементами архаики, которые привносили завоеватели вроде амореев и касситов[613]. Если помнить о доклассовой формации, то перед нами шестичленная схема – вариация Белявского заключается в том, что ранний этап рабовладения у Струве он выделил (под воздействием аргументов Сюре-Каналя) в особую формацию. Некоторая правка Маркса, к которой могли придраться в то время, не дает оснований сомневаться в марксизме Белявского; судя по всему, он даже не встал перед проблемой выбора какой-то иной теории, вполне органично умещая свои воззрения в усвоенные им общие представления советской исторической мысли[614]. Это подтверждает, что к разрыву с мейнстримом его привели внешние обстоятельства, а не поиски более широких возможностей для научного творчества.

Концентрированное выражение идеи и наработки Белявского получили в его научно-популярной книге «Вавилон легендарный и Вавилон исторический». Несмотря на популярный стиль работы, Белявский, не имеющий других возможностей, постарался изложить в ней и результаты своих штудий в изучении нововавилонского общества, и свои взгляды на проблему его формационной принадлежности.

Основной контекст событий в книге вполне укладывался в русло советской науки того времени. Даже когда Белявский указывает, что «Вавилон не только не был восточной деспотией, но даже не был в полном смысле слова монархией», а скорее «аристократической республикой с ежегодно переизбираемым царем-магистратом», это чуть ли не буквальная отсылка к рассуждениям Дьяконова о государственном устройстве раннединастического Шумера[615], которое, может быть, настолько естественно отпечаталось в сознании Белявского, что он уже не замечал истока своих рассуждений.

Книга была действительно если и не легко, то живо написана и трактовала достаточно сложный материал в беллетристической (иногда даже чересчур) манере: «Царь Седекия, обязанный троном Навуходоносору, в душе был против войны. … Колотя себя в грудь, Анания уверял присутствовавших, что не пройдет и двух лет, как падет вавилонское иго…»[616]; кроме того, автор обильно использовал сравнения вавилонских персонажей с героями классической литературы – в основном русской. Но книга, выразив идеи Белявского, представила глазам читателей и все недостатки его аргументации – как логические, так и источниковедческие, что в итоге вызвало резко негативную реакцию Дьяконова и М. А. Дандамаева (1928–2017).