Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Во всех этих судьбах бывших учеников Струве (и отчасти несформировавшихся последователей Авдиева) видна одна тенденция: лишившись поддержки, они иногда начинали искать вариации теории, которые бы могли поддержать их претензии на возвращение в «большую науку», но гораздо скорее «радикализировались», часто выходя за границы научного дискурса. И более консервативные последователи Струве, и союзники Дьяконова становились для них в равной степени воплощением ненавистного официоза, при этом их собственные способности и ресурсы в оценке научного сообщества оказывались недостаточными, чтобы вести эту борьбу.

Конечно, эти случаи не оказали непосредственного или даже заметного влияния на траекторию развития советской историографии древности[633]. Зато они хорошо объясняют, как зарождались те тенденции, которые выйдут на поверхность и буйно расцветут уже в постсоветскую эпоху.

ГЛАВА 3 НОВАЯ НАДЕЖДА

В сентябре 1995 г. на первом курсе исторического факультета Омского государственного университета появилась студентка, которая выделялась среди остальных необычайной начитанностью и сдержанностью манер; образ дополнялся умным и одухотворенным блеском глаз, выдающих в ней какой-то важный поиск, ради которого она сюда поступила. Со своими сокурсниками она почти не общалась, а на парней, которые старались показать свои знания, смотрела как на рисующихся молокососов, хотя вряд ли была на сколько-либо нас старше. Систему преподавания, а равно и подававшиеся идеи, она воспринимала со смешанным чувством, в котором сначала перевешивало непонимание, а после презрение. Кажется, она не пробыла на занятиях и двух недель, а чуть позже забрала документы. Про эту девушку говорили, что она прочитала «все тома Лосева».

Алексей Федорович Лосев (1893–1988), Сергей Сергеевич Аверинцев (1937–2004), а также тогда чуть менее бывшие на слуху Георгий Степанович Кнабе (1920–2011) и Михаил Леонович Гаспаров (1935–2005) были культовыми фигурами русского гуманитарного мира конца XX в. Надеюсь, читатель простит меня за невозможно банальное употребление слова «культ», так как здесь я не нахожу никакого другого, которое было бы более уместным. Но чтобы объяснить, почему сформировался такой пиетет, нужно еще раз посмотреть на то, как выглядела ситуация в изучении древней истории с точки зрения основного спектра научных тем.

В первой главе этой части я дал довольно нелицеприятную оценку продолжению советской серии монографий по исследованиям рабства в Античности. Конечно, собственная оценка советской науки была гораздо выше – в обзоре на почти уже законченную серию В. И. Кузищин заявил, что она «превосходит так называемую майнцскую серию исследований по истории античного рабства, издающуюся под редакцией И. Фогта»[634]. Но если не отвлекаться на попытки доказать, что «наши ребята за ту же зарплату уже пятикратно выходят вперед», то важнее тут факт, что Кузищин считает, будто «в распоряжении читателя оказалась новая, вернее, значительно модернизированная концепция рабовладельческого общества»[635]. Спорить с оценкой сорокалетней давности совершенно неуместно, тем более что Кузищин обычно представлял более оптимистическое видение успехов советской науки, чем менее официозные авторы того же времени, но важно то, что произведенная «модернизация» оценивается как достижение уже в конце 1970‐х гг., хотя все ее элементы были готовы десятилетием раньше.

Немецкий антиковед Х. Хайнен (1941–2013), живо и искренне интересовавшийся советской наукой, в своей важной (это не значит – безупречной) статье о советских исследованиях рабства замечал: «советская историография рабства умерла не от передозировки рабства, а задохнулась от избытка марксистско-ленинской ортодоксии»[636]. На уровне базовой причины, как можно было видеть, это вполне весомое объяснение, а на уровне конкретики тех лет одну из важных ролей сыграло то, что приток новых исследователей в, казалось бы, мейнстримную тему фактически прекратился. Конечно, не нужно думать, будто студенты 1970‐х гг. были уже антимарксистами, но, если позволительно так выразиться, «научная мода» подвержена тем же законам, что и обычная: если в каком-либо направлении наблюдается ажиотаж, то на следующем этапе происходит обратное движение; долгий, усиленный давлением политического режима период моды на социально-экономические исследования завершается, и теперь продолжающийся фактор того же самого политического заказа действует совсем иначе: он уже не может поддержать интерес к «правильным» трактовкам, а только усиливает спрос на другой взгляд. По воспоминаниям студентов-историков тех лет, в Москве и Ленинграде начинает цениться вроде бы давно забытый и даже полностью не изданный учебник С. Я. Лурье по греческой истории: нетипичный продукт своей эпохи теперь становится интеллектуальным «деликатесом».