Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Тем не менее уже в 1950‐е гг. начался частичный отрыв истории древней философии от этой стандартизации, и немалую роль в этом сыграл мыслитель, который в предшествующий период был не просто оттеснен на периферию, а буквально вытеснен за пределы советской науки, торжественно исторгнут из нее. Речь идет, конечно, о Лосеве, чьи откровенно немарксистские работы в конце 1920‐х и в начале 1930‐х гг. подвергались постоянной критике и который в период становления советской науки был практически полностью лишен возможностей для нормальной научной работы – после ареста и отбывания наказания на Беломорско-Балтийском канале (1930–1933 гг.) Лосев четверть века не имел возможности для публикации своих книг. Так что постепенное направление им усилий на изучение античной мысли, конечно, было и способом минимизировать критицизм со стороны мейнстрима.

В 1957 г. выходит большая работа Лосева по мифологии, которая не просто содержит в себе отсылки к марксистской методологии, но прямо начинает трактовать мифологию в терминах марксизма. Тем не менее вполне в духе времени там дана критика предшествующего прямолинейного подхода:

…ничего не говорят обычные рассуждения о том, что первобытный человек одушевлял природу, обожествлял природу, пользовался антропоморфизмом и т. д. Прежде всего совершенно непонятно, почему это вдруг понадобилось ему одушевлять или обожествлять природу. То и другое вовсе не есть такое уж простое миропонимание, которое было бы понятно само по себе[643].

Да, объяснение мифа дается по схеме формационной характеристики[644] с применением всего типичного набора понятий матриархата и патриархата, фетишизма и анимизма при подчеркнутой ориентации на историческое изменение, но это же определение ориентируется на сложность понимания предмета, в то время как советская да и вообще марксистская мысль, постулируя сложность и диалектику исторического развития, в итоге сводила всякое объяснение к простым тезисам. Лосев же эту формальную, заявленную для украшения упрощения сложность реанимирует и ставит в центр:

Всякий миф есть такое построение, в котором сконденсировано и дано в виде одной напряженной равнодействующей силы целое множество самых разнообразных исторических продуктов и образований[645].

При этом философ базируется на наработках советской историографии – например, когда оценивает общественный строй Крита[646], – но старается пойти дальше. Собственно, он обрисовывает именно те вопросы, которые составляют предмет истории мысли как отдельной сферы знания, связанной с социально-экономической историей, но не сводимой к ней.

Точно так же в очерке античной музыкальной эстетики Лосев, как только переходит от предельно общих характеристик к более содержательным, начинает передавать читателю уже свои собственные идеи: о телесности восприятия звука в античной культуре, о понимании античного классического сознания как созерцательного и утилитарного одновременно[647].

«Все тома» Лосева, о которых я уже упоминал, – это восьмитомная «История античной эстетики» (1963–1994), которая вобрала в себя его основные достижения и стала уникальным явлением в поздней советской культуре. Первый же том этого труда открывается параграфом «Марксистский принцип понимания античной культуры» с уже известным читателю пафосом формулировок, смысл которого в том, что факт связи античной культуры с рабовладельческой формацией доселе постулировался, но по-настоящему не объяснялся. Поскольку первый том был издан как учебное пособие для вузов, то его структура была приведена в соответствие с требованиями издательства, и с этой точки зрения большой теоретический раздел в начале труда был хотя бы частично вынужденным[648]. Но интересно то, как Лосев увязывает марксистскую теоретическую рамку с собственным видением античного общества (что марксизм был для него внешней теорией, которую он был вынужден использовать, достаточно очевидно):