Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Врачи и даже чиновники Народного комиссариата юстиции мало что знали о новом законе и о «заговоре гомосексуалистов», на основе которого он возник. Некий психиатр, к которому обратился Гарри Уайт, навел справки в Комиссариате юстиции (Уайт не сообщает, когда это было), после чего заверил сотрудника Moscow Daily News, что Комиссариат не возражает против лечения пациентов, «если они – честные граждане или хорошие коммунисты», и что эти гомосексуалы вольны сами устраивать свою личную жизнь. Уайт проконсультировался с другим психиатром, который отказывался верить в существование закона против мужеложства, пока журналист не предъявил ему экземпляр текста. Уайт лично обращался в Комиссариат юстиции (между постановлениями от декабря 1933 года и марта 1934-го), и ему объявили, что введение закона обусловлено тем, что «гомосексуализм – форма буржуазного вырождения». В поисках хоть каких-то сведений о своем арестованном любовнике Уайт даже писал непосредственно в ОГПУ и получал постоянно разные ответы на свои вопросы до того, как закон был принят в своей окончательной редакции, и после этого. Это свидетельствовало о том, что практика применения нового закона претерпевала изменения. В период между постановлениями чиновники ОГПУ сообщали Уайту в беседах, что аресты носили «политический характер» (то есть не относились к сфере общественной нравственности). Журналист решил, это означает, что политически лояльных гомосексуалов не будут преследовать и арестовывать – в отличие от тех, кого сочтут контрреволюционерами. Между тем после опубликования постановления от 7 марта 1934 года сотрудник ОГПУ сказал Уайту, что «закон будет жестко применяться в каждом обнаруженном случае гомосексуализма»[788]. По-видимому, наряду с только что изданным постановлением были даны инструкции, расширявшие границы его применения, но свидетельств о них у меня очень мало.

В отличие от других статей, введенных в уголовные кодексы в 1930-е годы, статью против мужеложства не сопровождали циркулярные письма, информировавшие прокуратуру и суды о том, как ее применять. Обычно такие директивы помогали следователям и судьям исполнять свои обязанности в рамках обычной системы оправления правосудия[789]. Инструкции к закону против мужеложства, возможно, были переданы устно либо через закрытые циркуляры, которые после прочтения, скорее всего, отсылались обратно[790]. В выборке восьми процессов против мужеложства, состоявшихся в Москве с 1935 по 1941 год, которая используется в данном исследовании, только одно дело (самое первое, от марта 1935 года) свидетельствует о том, что суды были проинформированы о значении постановления от 7 марта 1934 года. В приговоре городской суд так объяснял свою оценку действий подсудимых в рамках этого закона:

<…> закон от 7 марта 1934 года направлен против мужеложства не в узком смысле этого термина, а против мужеложства как антиобщественного проявления половых связей между мужчинами, в каких бы формах это ни осуществлялось, и особенно тогда, когда это имеет место между организованной на такой почве группой людей[791].

Этими аргументами суд воспользовался, чтобы оправдать одного подсудимого и вынести гораздо более мягкий приговор другому. При пересмотре дела Верховный Суд РСФСР подтвердил эти доводы и даже оправдал другого подсудимого на основании того, что никаких улик о фактах мужеложства после 7 марта 1934 года не было представлено[792]. Однако ни в одном из остальных семи дел, рассмотренных до 1941 года, и ни в одном из шести дел, обнаруженных в том же архиве с датами с 1949-го по 1956 год, не содержится ни одного похожего утверждения, которое позволяло бы предположить, что судами были получены инструкции по применению этого закона.