Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

с удовлетворением заявил, что прежнее уголовное преследование против гомосексуалистов в новой России полностью отменено. Он также объяснил, что никаких нежелательных последствий после отмены этой статьи не выявлено, и он не хотел, чтобы вопрос о возвращении наказания еще раз поднимался на каком-либо уровне[559]. Эго осторожное и многозначное высказывание (не опубликованное в СССР) было самым явным выражением поддержки гомосексуальной эмансипации со стороны высокопоставленного чиновника советского режима. Оно подразумевало, что эмансипация гомосексуалов была логическим следствием революции. Народный комиссар здравоохранения проигнорировал призывы, содержавшиеся в статье «Процессы гомосексуалистов» (и в близких по смыслу предложениях об образовании «милиции нравов»), возвратиться к регулированию гомосексуальности другими методами. Семашко, кажется, был полон оптимизма по поводу новых законодательных инициатив.

Схожесть взглядов Семашко с позицией социал-демократа и секс-реформатора Магнуса Хиршфельда была одной из многих точек соприкосновения с немецкой медициной, которые, как подчеркивал народный комиссар, свидетельствовали о радикальном разрыве Советской России с царской политикой в сфере здравоохранения[560]. Спустя два года после посещения Семашко института Хиршфельда социальный гигиенист Григорий Баткис, «молодой активный большевик, закончивший Московский университет»[561], опубликовал в Берлине на немецком языке брошюру «Сексуальная революция в России» (Die Sexualrevolution in Russland). В ней автор утверждал, что гомосексуальность является частным делом и ее следует рассматривать как «т. н. „естественное“ сношение»[562]. Позднее сам Баткис и другие представители советской науки выступали на конференциях Всемирной лиги сексуальных реформ (ВЛСР) – «международного лица» Института сексологии М. Хиршфельда. В конце 1920-х годов ВЛСР стала сценой, на которой советские социальные гигиенисты удостаивались шумных оваций в связи с радикальным законодательством большевиков по половым вопросам. Декриминализация мужской гомосексуальности в СССР неоднократно была встречена овациями на первых конференциях лиги. Присутствие в «международном комитете» директоров Александры Коллонтай, главной представительницы большевистской партии по половым проблемам, наряду с Баткисом и украинским профессором, создавало видимость официальной поддержки этой организации Советами[563]. Но внутрипартийные оппозиционные выступления Коллонтай и ее плохо понятный и легко поддающийся искажениям сексуальный радикализм дали оппонентам много поводов для ее критики в 1923 году в советской прессе за пропаганду «свободы любви» и «буржуазного феминизма»[564]. После этого Коллонтай уже не имела прежнего влияния на эти аспекты советской политики, будучи отправлена послом в Норвегию[565]. Впечатление, будто Советы одобряли весь реестр целей ВЛСР (в том числе гомосексуальную эмансипацию), необходимо рассматривать в контексте возраставшей двойственности в коммунистическом дискурсе о сексуальной политике, особенно во второй половине 1920-х годов. На международной арене считалось полезным поддерживать секс-реформаторское движение в странах с некоммунистическими режимами, но в самой России сексуальная революция управлялась институциализированными, рационализированными и отнюдь не либертарианскими силами, действовавшими в интересах текущей политики и часто при широкой поддержке масс[566].