Другая семья

Нажал на кнопку отбоя, подумал отрешенно – как легко врать, оказывается. Впрочем, он ведь давно уже врет… Всем врет. В суде врет, чтобы клиента спасти от возмездия, жене врет, матери врет, Кате врет… Наверное, вранье стало частью его самого, вошло в состав крови, стало обыденностью. Ни дня без вранья, получается. Какая спасительная соломинка – это вранье… Особенно когда хочешь быть хорошим для всех. И для той, кого любишь, и для той, которая любит тебя…

В таком случае суетись, врунишка, поворачивайся! Фигаро здесь, Фигаро там! Ты же везде нужен, тебя же теперь везде ждут… Скоро у тебя будет почетное звание – отец! И не просто отец, а помноженный на два!

Так и поворачивался потом – на разрыв. Надо было ублажить и Алису, и Катю. На психоанализ, рефлексии и самопознание времени больше не было, да и работать пришлось больше – траты на семью увеличились. Вернее, на две семьи…

Да, да, именно так. На две семьи. А как еще назовешь то, что происходит? И как изменилась Катя… Он сам наблюдал, как она вживается в новую роль, как уже не радуется бурно его приездам, а принимает их как должное. И даже капризничать начинает понемногу, требовать, обижаться. Мол, почему вчера не приехал, я тебя ждала? Почему не позвонил, я тебя потеряла? А мне, между прочим, нельзя волноваться, ты сам знаешь…

Он оправдывался. Извинялся. Пытался объяснить что-то. Мол, занят был очень, прости. Катя надувала губы, молчала обиженно. Или говорила что-нибудь этакое – мол, конечно, ко мне можно так относиться, я ж тебе не жена… Потом вдруг спохватывалась, бросалась к нему, просила прощения или того хуже – плакать начинала. Он пугался ее слез, утешал, как умел.

А иногда просто злился. Накатывало что-то нехорошее, охватывало голову в тиски, и задавался сердитым вопросом – зачем, зачем ему все это надо, зачем? Ведь Катя сразу ему объяснила – он абсолютно свободен, ребенок нужен только ей… А он, благородный дурак, понесся впереди паровоза со своим отцовством, не остановишь!

Но что толку злиться, все равно иначе поступить он бы не смог… И не из благородства, а от слабости своей, трусости. Хотя, наверное, эта слабость и называется порядочностью, когда просто не можешь поступить так, а не иначе. Не можешь, и все!

А еще Катя часто мечтала вслух. Это его особенно напрягало и озадачивало, когда она говорила тихо, будто сама с собой:

– Вот наш сынок подрастет, и мы с ним из Синегорска уедем… Ты нам снимешь квартиру в своем городе, будем чаще видеться… Тебе не надо будет мотаться туда-сюда, правда? Столько времени на дорогу уходит! И сыночка будешь чаще видеть! А как мы его назовем, ты уже придумал?

– Нет…

– А почему?

– Кать… Ну, ты же еще не знаешь, кто у тебя родится. Может, девочка?

– А почему ты говоришь – у тебя? Не у тебя, а у нас!

– Да, извини…

– Если будет девочка, тоже хорошо. Отцы всегда к девочкам очень трогательно относятся. Я помню, как мой папа меня любил… И как мне плохо было, когда он умер. Я ведь папина дочка была, мама даже обижалась на меня все время, что я отцу все тайны свои доверяю. Да, пусть будет дочка… Она будет умненькая, в тебя. Мы в школу ее хорошую отдадим… Не в Синегорске, нет. Здесь все обычные школы. А летом все вместе на море поедем… Хотя на море ты ведь с нами не сможешь, наверное? Ну, мы тогда одни поедем…

Он слушал, не возражал. Боялся – если возразит, она опять заплачет. А плакать ей нельзя. Она и без того тяжело переносит свое положение, может в больницу попасть, на сохранение. Вместо возражений задремывал на чуть-чуть – времени на сон почти не оставалось. Работал, носился туда-сюда… Фигаро там, Фигаро здесь! И только удивлялся тихо – как так все получилось-то, как лихо он попал в эту передрягу!

Через месяц Катю все же положили на сохранение. Позвонила ему уже из больницы, проговорила плаксиво:

– Мне так плохо, Филипп, измучилась вся! Врачи говорят, надо в больницу. Да, я же тебе не сказала… У нас девочка будет. Ты рад?

– Да, Катюш, я рад. А почему ты плачешь, не надо плакать, пожалуйста!

– Но я же объясняю тебе – мне плохо! Слезы сами собой льются, я ничего с ними поделать не могу! А еще тут ко всем женщинам приходят мужья, а ко мне – одна мама… Я чувствую себя неполноценной какой-то. Я тебя прошу, Филипп, я очень прошу… Приезжай сегодня, а? Иначе я плакать не перестану… Пожалуйста, Филипп…

Он понесся, как ненормальный. Чуть в аварию на дороге не вляпался. Все время виделось, будто Катя стоит у больничного окна и плачет, и ждет его. И жалко было Катю, и в то же время собой недоволен был почему-то. Даже в какой-то момент показалось, что она его шантажирует. Но тут же стыдливо отогнал эту мысль – как можно что-то предъявлять женщине в таком положении! Да она просто отчета себе не отдает в своих капризах и требованиях!

Влетел в больницу и в дверях столкнулся с Галиной Никитичной, и даже забыл поздороваться от неожиданности.

– Чего ты летишь как ненормальный, чуть с ног не сбил… – проворчала Галина Никитична, глядя на него сурово. – Ишь, запыхался…

– Что с Катей, Галина Никитична? Вы у нее сейчас были? Как она, успокоилась?