Другая страна

Ида кончила петь – раздались оглушительные аплодисменты. Девушка взглянула на Вивальдо, по-детски передернув плечами. И это непроизвольное движение вдруг открыло Эрику, как глубоко, с каким отчаянием можно любить ее, и еще – как сильно ее любит Вивальдо. Ударник простучал вступление к следующей песне, которую Эрик никогда прежде не слышал:

Бетти сказала Дюпре,
Что хочет кольцо с бриллиантом,
Бетти, ответил Дюпре,
Тебе все, что пожелаешь.

– Бог мой! – пробормотал Вивальдо. – Она здорово поработала.

Его тон выдавал недовольство собой и подсознательное возмущение тем, что кто-то преуспел больше, чем он. Это навело Эрика на мысль о своих делах. Он тоже давно по-настоящему не работал, просто плыл по течению. Это было связано с появлением в его жизни Ива, во всяком случае, он так считал, но не обманывал ли себя? Взглянув на бледное, охваченное страстью лицо Вивальдо, Эрик подумал: интересно, не винит ли он в своих неудачах Иду – вот она ведь не позволила отвлекать ее от работы. И теперь, если все они не ошибаются, она стоит на правильном пути, пусть пока в самом его начале. Выбор сделан.

Маме отдайте одежду,
Бетти отдайте кольцо,
Ведь завтра – пятница,
День, когда меня повесят.

Она и музыканты уже хорошо понимали и даже заводили друг друга по мере того, как рассказывали слушателям эту бесхитростную историю любви, предательства и смерти. Ида зажгла зал, создав новую атмосферу, в которой не было равнодушных. Даже духота не казалась уже такой невыносимой. Музыканты играли так, будто к ним вернулся старый друг, и гордость за певицу пробуждала в них веру в себя.

Песня закончилась, и Ида с увлажненным лицом и ликующей улыбкой спустилась с эстрады под шквал аплодисментов. Она подошла к столику, радостно глядя на Вивальдо и вопросительно наморщив лоб, и глотнула из своей рюмки, еще не садясь. Публика ее не отпускала. Ударник решительно нагнулся и, подняв девушку, поставил ее на подмостки. Аплодисменты усилились. Эрик обратил внимание на произошедшую в Вивальдо перемену. Лицо его помрачнело и выражало крайнее беспокойство. Проследив за его взглядом, Эрик увидел, что Вивальдо напряженно смотрит на невысокого плотного мужчину с вьющимися волосами и юношеским лицом. Стоя в дальнем конце бара, он не сводил глаз с Иды, улыбался и махал ей, та кивнула в ответ. Сжав губы и гневно сузив глаза, Вивальдо с мрачной задумчивостью уставился на эстраду.

– В твоей подружке есть изюминка, – сказал Эрик.

Вивальдо метнул на него быстрый взгляд.

– Это в породе, – недружелюбно ответил он. Подозревая, что его дразнят, он таким образом напомнил о Руфусе, желая, в свою очередь, унизить Эрика. Но уже через мгновение тон его смягчился. – Она просто великолепна, – признал он и прибавил: – Придется, видно, обзавестись бейсбольной битой, чтобы отгонять всяких приставал. – И, усмехнувшись, он вновь бросил взгляд на коренастого мужчину в углу.

Ида сделала шаг к микрофону.

– Эту песню я посвящаю моему брату, – произнесла она и в нерешительности глянула на Вивальдо. – Он погиб в прошлом году, перед самым праздником Благодарения. – В зале зашептались. Кто-то торжествующе выкрикнул:

– Что я тебе говорил? – Снова раздались аплодисменты, на этот раз как дань уважения покойному Руфусу, а ударник, склонив голову, выдал до странности лихую, бесшабашную дробь на барабане: там-тарам, там, там-тарам! И вновь зазвучал голос Иды:

Боже милостивый, направь меня,
Веди за собой, дай силы выстоять!

Глаза ее были закрыты, темная шея и голова запрокинуты. На лице появилось новое выражение – неистовой ликующей страсти с примесью острого страдания. Ее прекрасное чувственное гибкое тело внезапно окаменело, будто готовясь к союзу более полному и возвышенному, чем предназначено человеческой плоти. По залу пробежал холодок, слушателей отталкивало это скорбное пение. Ида еще не знала, каких высот мастерства должна достичь певица, чтобы отважиться вынести на людской суд собственную боль и одолевающие ее страхи. Ведь ее брат ничего не значил для них, во всяком случае, не столько, сколько для нее. Они вовсе не стремились сопереживать ее горю, тем более что смутно ощущали в этом скорбном плаче брошенное им обвинение – справедливое, судя по охватившему аудиторию беспокойству. Ей вежливо внимали, но само пение оставляло зал равнодушным, хотя сила и чистота исполнения не могли не вызывать восхищения.

 Услышь плач мой, услышь мольбу,
 Протяни руку свою,
 Пока я не рухнула наземь,
 О, Боже милостивый!

Теперь реакция публики была далеко не однозначной: Иде аплодировали не то чтобы неохотно, но как-то осторожно, хотя признавали силу и талант, который заслуживал пусть не безусловного доверия, но самого пристального внимания.