Другие ноты

– А я – что? Песенки пою во время поминок? В пляс пускаюсь, как животное неразумное, не понимающее, что… Ты правда не понимаешь, а? У тебя мать умерла, а ты играешь на пианине своей как в порядке вещей, это нормально?

– Ненормально спать с чужими бабами при живой жене! – она закричала. От бессилия.

– Еще что?

Он шел к ней навстречу и тоже улыбался. Они улыбались друг другу.

– Что еще? – повторил он, одной рукой схватил ее за волосы, а другой ударил. Вмазал со всей дури по рту и носу обратной стороной ладони.

По губе тепло потекла кровь, он толкнул ее, сидящую на винтовом стуле, прямо на инструмент, она взмахнула руками, будто можно удержаться за воздух, и опала на пианино, больно ударившись спиной, как неловкое соломенное чучелко, поддавшееся порыву ветра. Брякнули ноты основной гаммы. Отец сказал: тварь ты. Сказал: жизни она меня учить будет.

И неторопливо вышел. Его не заботил ее диплом и ее выпускной. Их больше ничто не объединяло. Так она сразу осиротела вся, полностью, целиком. Так бившийся внутри нее плач нашел разрешение. Она плакала так долго, как никогда больше. До непроизвольных спазмов и судорог, до икоты, до насквозь промокших волос, до пустыни в сердце, рассыпавшейся барханами невысказанных ему вдогонку слов.

35

Младенец кричал и кричал. Мать отчаянно жестикулировала и трясла перед его носом погремушкой. Отец стоял соляным столпом и никак не реагировал. Мать попыталась подвесить погремушку к мобилю переноски, та не прикрепилась и упала, мать потеряла к ней интерес, потеряла интерес к ребенку, повернулась к мужу и застыла, глядя не на него, а куда-то на стену, поверх его головы. Женька наблюдала за ними широко раскрытыми глазами, не в силах вникнуть в происходящее.

– Мне только подписать… медосмотр. – Юноша в толстовке потряс обходным листом.

Каково это, быть взрослым парнем, ходить на дискотеки с девочками и при этом сидеть в очереди к педиатру наравне с новорожденными, потому что ты взрослый – но недостаточно?

– Всем только подписать! У нас температура! – взвизгнула мать угрюмого румяного парня лет семи, румяного от температуры, сытости или стыда.

– Непонятно, непонятно ничего, – сказала Женька.

– Входите, – крикнули из кабинета.

Мать младенца, который то затихал, то принимался за старое, была первой в очереди, но продолжала неподвижно стоять, Женькина мама тронула ее за плечо, указала на дверь. Когда сверток в переноске исчез в дверях кабинета педиатра, Женькина мама подняла погремушку и протянула задумчивому отцу, который в кабинет не вошел.

– Непонятно ничего, – повторила Женька.

Юноша с медосмотром резко стартовал по кишке коридора поликлиники, почти вприпрыжку, словно на зов. Не стал дожидаться. Передумал. Придет позже, когда станет не так.

– Та-ак непонятно! – возмутилась Женька.

Женщина с младенцем вышла из кабинета, очень быстро, как будто ей тоже надо было только подписать, ее муж устремился им навстречу, и они медленно и печально побрели по коридору, держа переноску с ребенком с двух сторон, как тяжелую ношу, точно ведро с камнями, почти пригибаясь к земле.

Наступила очередь нервной матери и ее румяного сына. Коридор опустел.

– Ты испугалась?

Нет, Женя не испугалась, Женя любопытствовала.

Они поссорились? Почему родители малыша так странно себя вели? Почему не утешали его словами? Почему не спели колыбельную? У них нет слуха? Не только музыкального? Как это вообще нет слуха, так не бывает.

Она объясняла. Да, ничего не слышат, поэтому и говорить не могут. В нашем привычном понимании не могут. Разговаривают жестами. Для таких людей, как родители малыша, разработали специальный язык, который они переводят на язык рук. Так они умеют общаться между собой. Красиво, ты заметила? – будто ткут невидимый ковер из невидимых слов… На самом деле музыку могут слышать, только по-своему. Как ни странно, они ее могут даже писать. Был такой композитор – Бетховен, он почти совсем оглох, а потом написал еще четыре симфонии и другие произведения. Такие люди могут слышать музыку через вибрации. Это колебания воздуха, которые мы не замечаем, такой резонанс…

Мальчик в кабинете заорал. Завопил: я не хочу анализы!

…В конце концов, музыку можно писать и мысленно. Когда знаешь ноты.

Но я не хочу в музыкальную школу, мама, я хочу выучить этот жестяной язык. Научи меня. Как-как? Супдепереводчик? И ты что же, так плохо училась в школе, что так его и не выучила? Почему этому не учат в школе? Это же самый главный предмет должен быть. Когда я вырасту, я стану супдепереводчиком.

Шустрая девочка своими заявлениями всегда ставит ее в тупик. Еще недавно Женя мечтала стать археологом.

Она подумала о себе. Кем она хотела стать в шесть лет? В десять ясно кем, а в шесть?

Непонятно, ничего непонятно. Она ищет потерянное время, она скучает по матери.

Ты скучаешь по мне, Женька, в садике? А в школе будешь скучать?

Дверь хлопает. Мальчик канючит и торгуется: только не кровь из пальца, давай только не из пальца, почему нельзя из ноги?

У них хорошие анализы. И Женя совсем не боится их сдавать.