Другие ноты

– А Женя? – Она резко обернулась и впервые посмотрела ему в глаза. – Она тебе не снится?!

– Послушай. Давай поговорим спокойно.

– Почему ты ее не пристегнул?!

– Это не имело значения. Я понимаю, насколько кощунственно звучит то, что я говорю, но это не имело значения. Понимаешь, удар был такой силы и именно в эту сторону, понимаешь, это ничего бы не изменило, мне уже тогда сказали, думаешь, я не мучился этим вопросом, но ты должна мне поверить, просто поверить, если бы она не вылетела в окно, то все равно бы не выжила, понимаешь, это рок, судьба, фатум, с этим нужно смириться, приходит время, когда нужно снова начинать жить, понимаешь, нельзя поедом себя есть, нам давно стоило поговорить, но, возможно, это и к лучшему, что именно сейчас, когда боль… Понимаешь, это не имело значения. Если бы она была пристегнута, ее все равно… Ее не было бы, понимаешь, ее раскромсало бы на месте…

Пощечина звонко всхлипнула на Женином лице, еще одна, и еще. Женя схватил ее за руки, силой привлек к себе, она на мгновение обмякла в его объятиях – шарик, окончательно лишенный воздуха, – потом вырвалась и зашагала прочь.

– Тебе бы хотелось, чтобы я умер…

– Ты и так умер.

40

Я опускаюсь. На дно. Иногда на кафель. На стул в кафе, потому что ты просишь съесть за тебя пирожное, на дорожное полотно М-1 (там ужасный трафик), на этой трассе я шептала тебе отчаянно невозможные чужие истины из тины и логик Буля. Я опускаюсь: до ненависти к белому потолку и прочим закономерностям, таким как дурные вести из вестибюля или звонки самозванцев. У тебя был красивый почерк. У глагола «был» в голове дыра: сырость, ветер, дети, ставшие взрослыми, осы, кружащие беспрестанно у винограда, атомы, их распады, трещины на паркете, трещины на портрете, рамочки в сухоцвете, тутовые шелкопряды. Я опускаюсь. Рядом. Прямо на тени призраков, на бюллетени признаков, знаков, звуков. По виадуку боль от тебя ко мне, от тебя ко мне… Обретений все-таки в жизни больше. Я опускаю руки. Я подпускаю потерю. Снимаю пробу, плачу, не верю, кремирую, ищу для нее кружевное другое слово, каждую ночь в полусне бегу на автобус, потом еду к тебе в больницу, и ты воскресаешь снова.

101

Чайковский, Лядов, Вагнер. Май богат на дни рождения великих композиторов. В программе филармонии в это время, по обыкновению, только песни военных лет.

Младшеклассникам дать задание прослушать «Детский альбом», выбрать любимую пьесу и попробовать ее разобрать. Желательно не пользоваться образами «Союзмультфильма» – пусть развивают воображение не за счет чужой фантазии. С остальными разберем Пятую симфонию. Обсудим: кто же все-таки победил, человек или Судьба?

Чайковский не верил в холеру, и его погубила сырая вода.

Потом Лядов и все мои любимые миниатюры.

Туман опустился на город, как занавеска, как пар в горячей ванной, обнаруживающий редкий рисунок на клеенчатой занавеске. На ней нарисованы обрывки деревьев, которым я иду навстречу, за которые цепляется весна. Наверное, именно так, сквозь дымку, видят люди с плохим зрением. «Каково это, когда почти ничего не видишь?» – спросила я у Тимофеевой, долго смирявшейся с необходимостью носить очки не только за компьютером, но и на улице. Она сказала: «Это когда все вокруг – импрессионизм. Расплывчатый Моне. Не путать с Эдуардом». Надо бы вытащить ее на какую-нибудь выставку. Заодно выгулять новый плащ.