Другие. Режиссеры и их спектакли

События многонаселенного романа припоминаются, проигрываются. А структура воспоминания импровизируется. Могут играть час, два, как душа поведет. Держат в уме весь роман, естественно, «прожитый» на репетициях, но всякий раз выстраивают сюжет по-разному и по-другому: Рогожин – ища оправдания необузданной страсти, Мышкин – беря на себя вину за все грехи мира, Рогожин – ища сердце, с которым можно разделить невыносимую боль, Мышкин – становясь собеседником грешника, как это с ним часто случалось на протяжении всего романа. Войдя в пространство квартиры Рогожина (со вкусом воссозданное М. Демьяновой), сощурив глаза на рассвет из-за настоящего окна, прошагав комнату по скрипучим половицам, тронув кружево платья, брошенного на стул, эти двое переворачивают песочные часы и, остановив реальное время, начинают творить свое. Безумно трудная задача для актера. И технически, и душевно. Особенно для русского актера, привыкшего к писаному тексту и закрепленным мизансценам. Задача, возвышающая его в собственных глазах. Да и зрителя, который уже сам поверил в себя, как в дурака, которого в театре надо развлекать, задача эта тоже возвышает. Помогает «в точку мысли собрать». Оказалось, «мыслить Достоевским», как назвал это Ян Новицкий, игравший Рогожина 8 лет, – не нудно, не скучно, безумно увлекательно и даже полезно: «Его можно и не играть, достаточно вложить в его слова собственные проклятые вопросы». А вот, поди ж ты, попробуй.

Схожее чувство осталось и от игры студентов Г. Козлова. Хотелось, глядя на них, повторить за Мышкиным: до какой степени деликатны и нежны эти сердца. «Идиота» они играли со вкусом и душевной тратой, умело и весело, то перелистывая роман, то подолгу застревая на одной странице, не пропуская подробностей, мельчайших, но важных «оценок», играли вместе, подмечая и детективность, и мелодраматизм сюжета, не минуя смешных сцен и философских смыслов, пытаясь понять, отчего «подлецы любят честных людей», и, сокрушаясь, «как быстро хорошие люди кончаются». Было ясно, что перед нами не просто талантливые студенты, но компания, без пяти минут театр. И, пожалуй, не хуже Студии С. Женовача, на спектакли которой пару лет назад так дружно повалила театральная Москва. Не знаю, повезет ли им так, как «женовачам». Найдется ли меценат в Петербурге, который отстроит им дом, наподобие того, что украшает теперь ул. Станиславского в Москве? И озаботится ли театральная власть в городе их дальнейшей судьбой? А должна бы. Потому что эти дети доказывают, что серьезные поступки в театре возможны. А главное, такие поступки нужны. Если, конечно, нам правда хочется сохранить репертуарный театр и возвратить театру психологическому его эмоциональную силу. Это невозможно без профессиональных умений, но невозможно и без идеи, без этики, о которой много думали отцы-основатели Художественного театра. Символично, что напомнил об этом Достоевский, живописавший бездны отчаяния и надрывы души русских «мальчиков».

Он, Она и Смерть [11]

Этот спектакль как шкатулка с секретом. На вид – одно, на ощупь – другое, на самом деле – третье. Это даже не шкатулка, а шкатулочка, потому что играют в очень маленьком пространстве. По существу, в комнате. И секрет не один: в каждом акте – своя история, одна бросает тень на другую, и обе в финале вложены друг в друга наподобие матрешки. Зрителей – человек 70, актеров – в десять раз меньше. В начале спектакля в молчании и смущении, долго, при свете они разглядывают друг друга. С этим спектаклем так и надо: сначала с удивлением рассматривать, потом из любопытства прислушаться, а после разматывать и разгадывать. В каждой истории – два героя, он и она, третья – смерть. Головоломка сложится только к финалу.

В Новом драматическом театре – не в пределах Садового кольца, заметьте, а на территории лосиного острова (вот пижоны!) – играют две одноактные пьесы японца Юкио Мисимы: «Додзёдзи» и «Надгробие Комати». занимательно, культурно, имеет смысл приобщиться.

Мисима до сих пор живет в нашем искусстве пасынком. В мире он автор сорока романов, восемнадцати пьес, сотен рассказов. Режиссер и актер, трижды соискатель Нобелевской премии. У нас – объект «смутного желания». В Советском Союзе его не печатали по идейным соображениям (монархист, «самурайствующий фашист», гомосексуалист). В 1990-е печатать начали, с интересом прочли (гомосексуалист, мистификатор, самоубийца), но мало поняли. Режиссеры несколько раз хватались за самую его знаменитую пьесу, «Маркизу де Сад», но правил игры так и не выработали, мода быстро прошла, и что такое Театр Мисимы, мы по-прежнему представляем себе приблизительно. А спектакль Вячеслава Долгачева «Додзёдзи-храм» к тому же – не просто Мисима, но Мисима, подражающий Театру Но, то есть загадка в квадрате. Есть среди «любовниц» Мисимы (так он называл свои драмы) короткие пьески-ребусы, в которых он сохраняет классическое триединство времени, места и действия, но переиначивает традиционный сюжет.