Другой в литературе и культуре. Том I

Когда была мною открыта афера в Союзе русских инвалидов, где инвалидные возглавители обворовали приютившее нас государство на 3 миллиона динар, никто из русских официальных возглавителей не хотел прекратить это безобразие и позор. А когда пришлось обратиться к сербам и просить их убрать от нас этих воров, то в этой борьбе мне и моему помощнику, полк. Неелову, пришлось выдержать 35 судебных процессов в ложных обвинениях, с лжесвидетелями… Наконец 9 генералов и полковников, председатели провинциальных инвалидных отделов, получавшие от инвалидных возглавителей вознаграждение по 300–500 динар, не побрезговали написать на нас тайный донос министру, что якобы мы агенты ГПУ, работающие на разложение Союза инвалидов, с целью нас выслать из Белграда, дабы мы не могли раскрыть эту инвалидную аферу… (Потом была публичная пощечина одному из генералов-авторов доноса и ответный удар палкой по голове. Затем оправдание генерала Русским судом чести. Сербский суд вынес иное решение, признав виновниками руководство Союза. Новый глава Союза, сербский генерал, так оценил деятельность своих предшественников: «Если бы вам дали Россию, то вы вторично бы ее погубили», добавив, что всех их «надо свести на Теразию (площадь в центре города), полить керосином и сжечь»)[247].

Как видим, для части русской эмиграции «своими» стали сербы, а не те ее представители, которые наживались на бедах рядового эмигранта.

Помимо социального, существовало также идеологическое размежевание, которое во многом отражало кризис поколений. Молодые люди отказывались признавать ценности «отцов».

«Страшный рассказ» в № 6 за 1932 год повествует о споре конногвардейца с кавалергардом относительно цвета подкладки у ментика Белорусского полка. Оба готовы из‐за голубой выпушки вызвать друг друга на дуэль. Рассказ заканчивался следующим признанием:

И теперь спросите вы, что же тут страшного?.. страшное здесь в том, что это происходило не после смотра в Царском селе и не в тысяча девятьсот тринадцатом году… А в тысяча девятьсот тридцать пятом в Белграде и беседовавшие не были убеленные сединами ветераны, отводившие душу воспоминаниями о прошлом, а молодые люди, где самому старшему было едва более двадцати пяти лет… Вам не страшно?! Мне – да…

Высмеивались в журнале стереотипы русскости (1934. № 21), которыми гордилось старшее поколение эмигрантов:

Балалайка три струны, водка, тройка и блины…
Не кичись, Европа-дура, есть у нас своя культура,
Русский дом, блины с икрой,
Достоевский и Толстой!

Не разделяла редколлегия и консерватизма в русской грамматике (1934. № 20):

Чтоб спасти умы детей
От губительных затей,
В школах надо бы изъять
Все слова без буквы ять.

Насмешке подвергалось стремление многих эмигрантов выдать себя за аристократов (1934. № 21):

Не страшась тюрьмы и штрафа,
Превращусь отныне в графа.
За границей каждый стал
Русский князь иль генерал.

Но, пожалуй, наиболее полемично, если не скандально, прозвучало в № 9 за 1932 год стихотворение «Москва в Белграде»: