Дружественный огонь

– Осенью. Через три месяца после того, как Эяль был убит. Жара уже пошла на убыль. Молчаливый солдат оказался друзом, и они брали его обычно с собой, потому что он в состоянии был перевести на арабский, кто я такой и чего я хочу. Но в тот раз необходимости в переводчике не возникло – среди местных обитателей дома оказался человек, который знал иврит. Так бывает нередко… на этот раз таким помощником оказалась беременная женщина, весьма привлекательная, и можно даже сказать юная леди, студентка, изучавшая историю в колледже Рупин рядом с Нетанией. Солдат, который был убит? Нет, она его не запомнила. Но ее отец, который вскоре должен вернуться с апельсиновой плантации, знает, может быть, больше от этом «рабочем инциденте».

– «Рабочий инцидент»?

– «Это выражение мы используем, когда они убивают друг друга из-за собственных ошибок – например, при изготовлении бомб. Таким образом они возвращают нам то, что мы привнесли в наш собственный язык. И почему бы им этого не делать?» В общем, мы добрались до крыши, и друз – молчаливый солдат с пулеметом – пристроил его на ограждении, а офицер показывал мне сектор обстрела, после чего я бродил по крыше от одного угла к другому в надежде отыскать какую-нибудь улику, какой-либо знак, который помог бы мне понять, что именно заставило Эяля спешно покинуть крышу… что вызвало у него подозрение. А вечерние звезды сыпались с неба, образуя голубой туман, и беременная студентка, подойдя к нам, спрашивала, может ли она снять хоть какую-то часть уже высохшего белья, и офицер сказал ей «подожди еще немного» и показал мне на запад, где огни израильского побережья уходили вдаль, и казалось, что они вот, вот они здесь, так что их можно, постаравшись, потрогать рукой…

– Значит, оттуда можно было увидеть море?

– Прежде так и было. Но сегодня это уже невозможно, потому что весь вид закрыли высотные дома. Так сказал мне этот офицер. И, по его мнению, это очень хорошо.

– Хорошо? Почему?

– Потому что палестинцам придется позабыть о море. Перестать даже думать о нем.

– Он так прямо и сказал? Это позорно…

– Может быть, он сказал так потому, что у него кончилось терпение. Отец студентки, который по ее словам, с минуты на минуту должен был вернуться с апельсиновой плантации, похоже, так и не вернулся. Кто-то, наверное, шепнул ему, что евреи дожидаются его на крыше дома, так что он решил навестить какого-нибудь заболевшего родственника, избежав лишних вопросов, повторяя то, что он неоднократно уже говорил военным, а говорил он, что ничего важного для них он сказать не может… Даниэла… тебе все это на самом деле интересно?

– Каждое слово.

Он поднялся и бросил долгий взгляд в окно. Затем какое-то время бродил по комнате, взял в руки роман, взглянул на раскрытую страницу и положил, не закрывая, обратно.

– О чем это?

– Давай не сейчас. Если хочешь, я попробую дочитать это до своего отъезда и оставлю ее тебе.

– Избави Бог… и не делай вид, что ты не понимаешь… что же до книги… надеюсь, что после тебя здесь не останется ни одной страницы, написанной на иврите.

Она бросила на него пронизывающий взгляд.

– Я продолжу, ладно? Итак, отец этой студентки так и не возвратился домой. А она, заметив, что испытывает наше терпение, позвала свою мать, и та явилась – преждевременно состарившаяся женщина в традиционном арабском одеянии, довольно неопрятном. На иврите она не знала ни слова, но держалась с вызывающей неприязнью. Мать помнила солдата. Нет, его самого она не видела, но кое-что слышала от мужа. В середине ночи, по собственной инициативе, тот принес Эялю кружку крепчайшего кофе, а также ведро, которое «попросил этот солдат».

– Он сам захотел напоить израильского солдата кофе?

– Он не хотел, чтобы тот заснул, так это объяснила его дочь. А когда я спросил ее, с чего это ее отец проявил об израильтянине такую заботу, и какая была ему разница, заснет солдат или нет, мать, услышав от дочери этот вопрос, посмотрела на меня взглядом, полным ненависти, зная даже, что я – отец того солдата, который был убит на крыше ее дома, и не скрывая своих чувств, через дочь с ее прекрасным ивритом, сообщила мне, что муж боялся того, что израильский солдат заснет, и у него, ее мужа, может не хватить сил удержаться от того, чтобы зарезать его. Именно поэтому он собственноручно и заварил ему самого крепкого кофе. Все это беременная студентка с ее неуловимым акцентом перевела с арабского на иврит, обменявшись при этом с матерью насмешливыми взглядами.

– Я всегда говорила, что арабы – народ совсем не простой. Принести кофе, борясь с искушением зарезать этого человека, если представится возможность?

– Так она это перевела. Может быть, по-арабски это звучало иначе, немного по-другому. И, тем не менее, ты сделала бы неправильный вывод, подумав, что весь разговор протекал вот в таком, глубоко враждебном ключе. На крыше царил, скажем так, довольно дружелюбный, миролюбивый дух; более того – мы улыбались. И офицер – он тоже время от времени улыбался. Не улыбался только друз – не снимая руки с пулемета, все это время он был совершенно серьезен.

– А потом?