Дружественный огонь

И двумя, примерно, неделями позже, в обмен на весьма приличную сумму – не для фармацевта, который помогал мне исключительно из добрых побуждений, а для палестинца, человека лет шестидесяти, холодного и подозрительного, опасавшегося назвать свое имя. Мы встретились в теплице мошава[22] Ницаней-Оз, где он работал поденщиком, так что он смог объяснить мне, что видел на крыше, находясь в удобной позиции внизу. И то, что случилось, было столь просто в своей глупости, так по-человечески объяснимо и понятно, что я пожалел Шули и не сказал ей ничего. Что же до меня, от отчаяния я готов был разбить голову о стену.

Даниэла смотрела на него в недоумении широко открытыми глазами.

– Любимый мой сын, молчаливый и воспитанный солдат, занявший с оружием в руках крышу дома насмерть испуганной семьи, больше всего боялся оставить принесенное ему ведро, наполненное тем, чем оно было наполнено, потому что и сам испытал страх…

– Испытал страх?

– Испытал страх потерять свое доброе имя, уронив достоинство в глазах этого палестинского семейства, а потому не оставил ведро на крыше и не опорожнил его с крыши вниз, но за несколько минут до того, как получил на это разрешение, стал спускаться, а спустившись, не освободился от него за первым же углом, а решил прополоскать его тщательно, вымыть его, понимаешь? Чтобы вернуть это ведро семейству таким же чистым, каким его получил. Невинность? Необдуманность? Уважение? Нет. Поразительная, необъяснимая глупость. Глубочайшее отсутствие какого-либо понимания, чем ты рискуешь, совершая тот или иной поступок. Ну и вот, за минуту до выстрела араб слышал звук воды, доносившийся со двора. А солдаты, находившиеся в засаде, видели не своего товарища, спускающегося по лестнице с крыши, а некую фигуру, проскользнувшую внутрь здания – и почему они не могли подумать, что это и был поджидаемый ими террорист, которого они высматривали всю ночь?

– А этот араб… он что, видел все это собственными глазами?

– Он не видел ничего. Он был внутри дома. Но скрип открывающегося водопроводного крана и плеск текущей воды разбудил его – в эту ночь он забылся неглубоким сном, неважно почему, – и сразу после этого он услышал звук выстрелов, а утром, когда солдаты уже унесли Эяля и ушли, он нашел ведро возле дверного проема вымытым и чистым. Его оставил солдат, который готов был ослушаться приказа, нарушить точные инструкции, чтобы иметь право сказать: «Я такой же, как и вы, человек, а потому возвращаю вам чистым ваше ведро. Я могу вас победить, но никогда не опущусь до того, чтобы осквернить ваши ведра».

– Ну, а араб, этот палестинец – был ли он, по крайней мере, тронут тем, как поступил Эяль?

– Я сам задавал себе этот вопрос – не тогда, а несколько позже, когда разобрался в том, что случилось, потому что человек, рассказавший мне все это без какого-либо выражения, не выказал никаких чувств, выложил мне все известные ему факты, взял деньги и поспешил обратно в Тулькарм, как если бы боялся нарушить комендантский час.

– Но все же… почему ты не рассказал все это Шули?

– Ты что, не знала свою сестру? Она немедленно прокляла бы себя, потому что с первой минуты, когда он появился на свет, она замучила его, как и всех вокруг, своим проклятым сумасшествием, касавшимся любой грязи, нечистоты, и преклонением перед гигиеной, свойственным ей самой.

Даниэла сидела молча. Она знала, что он имел в виду.

Теперь холм, служащий им ориентиром, постепенно терял свое очертание, превращаясь в неясный силуэт. Огромная стая птиц, хлопая крыльями, пронеслась мимо. Ирмиягу достал из машины брезент, и, расстелив его на земле, улегся и затих. Даниэла старалась не глядеть в сторону большого лысого мужчины, лежавшего с закрытыми глазами. Ей хотелось сказать ему что-нибудь… но, подумав, она решила, говорить ничего не надо. Она выбралась из машины и прошла немного по дороге, высматривая место, где трава была повыше, спустила брюки и медленно облегчилась. И, по мере того как последняя капля упала на землю, она, выпрямляясь, поднимала свой взор наверх, к небу, где над ее головой уже начали зажигаться звезды.

Веселый щебет ночных птиц нарушил недавнюю тишину безграничной Африки, внезапно прерванный хриплым металлическим голосом, повторявшим на превосходном английском: «Джереми, Джереми, где ты?» Ирми вскочил со своей подстилки и включил «прием», устанавливая связь.

– Пошли, Даниэла, – крикнул он своей родственнице, заводя машину. – Залезай сюда и смотри, какой сюрприз тебя ожидает.

И в то время как они медленно начали продвигаться по грязной дороге, по направлению к неясно угадывающемуся холму, ослепительное пламя разорвало темноту неба, усыпав его гроздьями золотых огней. Медленно, медленно тонули они, оставляя за собой постепенно гаснущий огненный шлейф, а в небе уже зажглась вторая свеча, а потом и третья вслед за ней.

Седьмая свеча

1

Так вот вчера вечером старый его отец заявил ему: