Дуэль четырех. Грибоедов

   — Так я вас представлю начальству, похлопочу от души, вы мне полюбились, поклонник Карамзина. Изложу государственную необходимость назначить именно вас. Ещё вас же упрашивать станут, честью клянусь.

   — Что ж, похлопочите на этом условии.

   — Счастлив, что вас убедил.

   — В самом деле, ваши способности убеждать замечательны. Впрочем, мне любопытно, так ли назначенье легко, как вы теперь говорите, лишь бы меня заманить?

   — Да что ж, вы не верите мне?

Александр руки раскинул, широко, в изумлении, переставши ходить, мало думая о последствиях своего шутовства, на что и куда согласился:

   — Как можно, помилуйте! Мне только представлялось всегда, что назначенья на такие места у нас не таким решаются образом, как вы теперь представили мне. Благодарствую, что раскрыли глаза — в один час поумнел.

Уже не смеясь, переложив бумагу с левого краю на правый, Стурдза прихлопнул ладонью по крышке стола:

   — Считайте, что назначенье решено. Я же сказал, что похлопочу.

   — Не прикажите ли увязывать чемодан?

   — С Богом! Жалеть, уверен, не станете.

   — Что ж, дай-то Бог.

Стурдза поднялся, обошёл стол, подступил к нему близко, должно быть вознамерившись по-дружески тронуть его за плечо, как тронул бы назад тому час, да вдруг не решился и только любезно изрёк:

   — В пятницу прибудет ко мне Мазарович, извольте явиться эдак в полдень, в двенадцать часов. Я вас с ним познакомлю.

   — Только пушка пальнёт. Весьма любопытно на сего счастливого лекаря своими глазами взглянуть.

   — В таком случае жду непременно.

Без дела, как назло без новых депеш, Александр дотянул дежурство своё, смеясь про себя, лишь всходило на ум, какую отчубучил он штуку, издевательски говоря:

   — Стало быть, пьяного философа трезвый будет умней:

Сосед! на свете не пустое
Богатство, слава и чины;
Блаженство сыщем в них прямое,
Когда мы будем лишь умны.
Привыкнем прямо честь любить,
Умеренно в довольстве жить,
По самой нужде есть и пить, -
То можем все счастливы быть.

Пусть пенится вино прекрасно,

Пусть запах в нём хорош и цвет;
Не наливай ты мне напрасно:
Не пью, любезный мой сосед...

Выбравшись наконец из коллегии, он зашёл первым делом к цирюльнику, выбрился гладко, пообедал в Английском клубе, не заговоривши ни с кем, так что и с ним заговорить никто не посмел, соображаясь с его язвительным нравом; и тотчас уснул, едва воротился домой, не раздумывая без толку над непрошеным обещанием Стурдзы — всё вздор: горцы, персияне, наместник Кавказа; а утром долго валялся в постели, такой мягкой после канцелярских столов — чтобы их век не видать, — наслаждаясь уютом, теплом, чистотой, позабыв обо всём.

Вечером сел перед жарко пылавшим камином, обдававшим ноги добрым теплом, положивши на колени любимую книгу, неторопливо размышляя о том, не в самом ли деле пуститься на край белого света, где как-никак творятся большие дела, решаются судьбы народов и государств, отворяются и затворяются пути караванам; где, может быть, и для него наконец отыщется достойное дело по силам, дремавшим в нём праздно, греясь и ласкаясь в тепле?

А если пуститься, так пуститься куда? На Запад ли, в молодую страну беглых крестьян и воинственных свободолюбивых индейцев, которые земель своих, тучнеющих праздно, отдать не хотят; на Восток ли, в древние земли, по преданию, колыбель человека, возделанные первыми землепашцами, овеянные легендами о пращурах седовласых, мудростью и трудами которых размножился и расселился во все стороны света неугомонный, трудолюбивый, греховный человеческий род?

Александр поднял книгу с колен, она сама собой раскрылась на месте, которое, может быть, было самым читанным и поучительным, самым любимым:

«И выступил из стана Филистимского единоборец, по имени Голиаф, из Гефа, ростом он шести локтей и пяди. Медный шлем на голове его, а одет он был в чешуйчатую броню, и вес брони его пять тысяч сиклей меди. Медные наколенники на ногах его, и медный щит за плечами его. И древко копья его, как навой у ткачей, а самое копье его в шестьсот сиклей железа. И пред ним шёл оруженосец. И встал он, и кричал к полкам израильским, говоря им: зачем вышли вы воевать? Не филистимлянин ли я, а вы рабы Сауловы? Выберите себе человека, и пусть сойдёт ко мне. Если он может сразиться со мною и убьёт меня, то мы будем вашими рабами, если же я одолею его и убью его, то вы будете нашими рабами и будете служить нам. И сказал филистимлянин: сегодня я посрамлю полки израильские, дайте мне человека, и мы сразимся вдвоём. И услышал Саул и все израильтяне эти слова филистимлянина и очень испугались и ужаснулись...»