Дуэль четырех. Грибоедов

«Ну, у нас всегда забывают именно тех, кто служит честно и преданно». Александр вытянул длинные губы, поразмыслил, с какого тут боку зайти, склонил несколько голову, точно сожалел о себе, протяжней вздохнул:

   — Однако же, ваше сиятельство, по моему глубокому убеждению, согласитесь, для престижа Российской империи на тщеславном и пышном Востоке, где только тот человек, кто шах, визирь и хан, секретарю нашей миссии следует быть...

Сомнения улетучились, выход был найден, Нессельроде остановил его небрежным и величественным жестом руки:

   — Не утруждайте себя продолжать, я слежу вашу мысль. Что ж, мне будет нетрудно во время доклада представить его величеству императору о вашем производстве в следующий чин.

Ему очень понравился этот полный и скорый успех на ещё новом и неизведанном дипломатическом поприще. Выиграло и поприще, открывая перспективы в разные стороны — в сторону ума, без сомнения, — но и в сторону разумного благоприобретения. И он продолжал, приподняв в некотором изумлении брови:

   — Простите, я не ослышался, в титулярные советники, ваше сиятельство?

Нессельроде милостиво кивнул, верно считая каждый новый чин достаточно щедрым подарком судьбы, тем более когда роль судьбы играет он сам:

   — Вы поняли меня верно.

В самом деле, он понял с первого слова: на большее и рассчитывать было смешно, да как тут не потягаться с испытанным дипломатом, и он, подстрекаемый озорством, беспечно смеясь про себя, неожиданно выговорил с совершенно постным лицом, точно в монахи вступал:

   — Видите ли, ваше сиятельство, простите мою откровенность, мой малый чин всё-таки служит важной преградой: секретарь русской миссии, по моему крайнему убеждению, должен быть никак не ниже, чем коллежский асессор: это Восток.

Нессельроде окончательно вышел из роли, изумился от всей души:

   — Как? Вы просите два чина разом!

Уж когда ехать, так отчего не просить, в особенности не обзаведясь чувствительной наклонностью к охам и вздохам, да кажется, и склонный к охам и вздохам историограф испрашивал и получил пенсион, и Александр постарался как можно солидней сказать:

   — Невозможно получить два чина разом, ваше сиятельство, натурально, вы видите сами.

Задумавшись глубоко, скрестивши руки на маленькой узкой груди, чем заразил всю Европу возмутительный Бонапарт, пройдясь к стене и обратно, Нессельроде в замешательстве проговорил, не взглянув на него:

   — Позвольте, молодой человек, секретарю русской миссии, может быть, и пристало иметь этот чин, соглашусь. Однако вам для чего? Вы, кажется, уверяли меня, что вовсе не страдаете несносным грехом честолюбия?

Вот так ошибаются и великие дипломаты — в каких-нибудь мелочах. Эту истину необходимо запомнить — мало ли что впереди. Но замешкался он только на миг, в другой миг нашёлся и признался с видом наивнейшим:

   — Ради матушки, ваше сиятельство, в глазах которой я обязан быть основательным.

Нессельроде так и застыл на полшаге, озадаченно протянул:

   — Ради матушки — разве что так. У вас матушка есть?

Трудно было не хохотать, но ни одна черта не дрогнула у него, и он с самым серьёзным лицом подтвердил:

   — Матушка есть — исключительно ради неё.

Пожевав в нерешительности губами, дёрнув несколько раз ухо вниз, Нессельроде вдруг от души рассмеялся:

   — Вы мне положительно нравитесь, молодой человек. Я об вас доложу.

Он неторопливо прошёл под аркой Главного штаба, улыбнулся на выходе, весело искрящимся взглядом осмотрелся по сторонам.

День кончался уже. Было сумрачно, сыро. Нева ещё не прошла. Под ногами месилась какая-то мерзкая дрянь из снега и грязи. Чиновники спешили из департаментов с бледными, помятыми лицами, в единообразных чёрных шинелях — не дальше как завтра он мог причислиться к ним.

Но он был доволен, что заставил так долго просить себя занять место в миссии, впрочем всё ещё толком не разобрав, хотел он ехать или остаться; только чувствовал, что довольно устал.

В самом деле, отчего бы не ехать? Именно на Кавказ? Кстати, на Кавказе важное дело у него с Якубовичем. Не бросать же его — для чести несносно, и без того изгажена честь языками смертельными. И что бы бесценное, незаменимое он в самом деле здесь потерял? Славу водевилиста, которая не прельщала его? Крикливых женщин, которые после измены Элизы были несносны ему?

Он огляделся ещё раз:

«С кем жил? Куда меня забросила судьба?»

Ему сделалось так одиноко, но он не мог не сказать про себя, что от одиночества в придачу с глупостью общества бегут на край света одни дураки.

Чего же ради ему-то на край света бежать? Не играть же ему несносную роль дурака?

Если бежать, так гнаться за делом.