Дуэль четырех. Грибоедов

Александр выскочил следом, на ходу набрасывая шинель, крикнув степенно-безразличному коридорному, чтобы грел самовар, выбежал в молочный, к вечеру сгустившийся, пахнувший паром, тёплый туман, сочившийся каплями влаги, разглядел что-то с трудом, что медленно, осторожно подвигалось навстречу ему, угадал, что это извозчик, вскочил на ходу, громко крикнул адрес аптеки, долго, как показалось ему, плавал в непроницаемых серых парах, торопил аптекаря строгим голосом несколько раз, не считая денег, не требуя сдачи, заплатил за лекарства, появился в дверях, гнал извозчика сколько глотки хватало, так что извозчик только шеей вертел и молчал, влетел в коридор, крикнул на ходу подавать самовар, терпеливо поил ослабевшего Сосницкого с медной ложечки сушёной малиной, тут же заваривая её крутым кипятком, который с бульканьем и шипеньем вырывался из медного крана, укрыл его всем, что нашлось под рукой, подумав о том, что надо бы было прибавить немного рому к малине, ругая себя, что вовремя не надумал такой чепухи, дождался, пока Сосницкий весь взмок, ловко переодел в сухое бельё, опасаясь, как бы тот в другой раз не простыл, выхватил из ящика хромого комода свежие простыни, закутал старательно, подоткнул кругом одеяло, дождался, пока Сосницкий тревожно уснул, тотчас заметавшись во сне, сбегал в номер, где жила Воробьёва, в которую влюблён был Иван и которая, как болтали в кулисах, в Сосницкого была влюблена, однако дома её не застал и, мгновенно прикинув, где бы она могла быть, поспешил на чердак к Шаховскому, нашёл её именно там, незаметно увёл под грозные взоры Ежовой, рассказав по дороге, что Сосницкий, понимаете, простудился немного, ничего опасного нет, а всё-таки нужен глаз, что напоил его сушёной малиной и что вот надо бы приглядеть за ним эту ночь, за полночь воротился домой и тотчас повалился на постель, и в тяжёлом, каком-то порывистом сне очень явственно приснилось ему, что он снова едет куда-то, а в стороне от дороги церковь стоит, деревянная, небольшая, с крошечной луковицей и с чёрным высоким крестом, старинные берёзы вокруг, под берёзами низкие холмики и тоже кресты да кресты, а на холмиках и между ними согбенные фигуры стоят, ходят, сидят, все в исчерна-чёрном, словно чиновники днём, но в разных костюмах, даже словно бы в шушунах, точно явились издалека, все молчат, не глядя ни на кого, такие оборванные, печальные, одинокие — сердце рвалось, глядя на них, и он, растерянно, не понимая, чего они хотят от него, чего ждут, тихонько тронул возницу и прерывистым, испуганным шёпотом вопросил, чего они здесь собрались, и тяжёлый возница, в медвежьем тулупе, обернувшись к нему со светлым лицом, ответил громовым, раскатистым голосом:

   — Это чтоб ты помнил об них!

Он так вскочил.

Утро настало довольно давно. Солнце, бьющее в окна, слепило глаза.

Он испугался, что опоздал, быстро оделся, выпил наскоро чаю и тотчас вышел из дома.

Было ужасно тепло, градусов до двадцати, снег весь растаял, кругом простиралась непролазная грязь, лёд в канале вздулся и почернел, однако оставался неподвижен, не растопленный внезапным сильным теплом.

Александр добрался до Офицерской. Доктор уже побывал и определил, что больному после вчерашнего значительно лучше, что, верно, ночью кризис прошёл и теперь на поправку пойдёт, а завтра непременно вновь навестит — нельзя упустить.

В самом деле, приложив ладонь ко лбу, он обнаружил, что жар значительно спал. Сосницкий, слабо улыбаясь ему, попробовал было благодарить, но Александр ласково его оборвал, пристыдив, что друзей за то не благодарят, что они сделали то, что обязан сделать каждый христианин, присел рядом на стул и заговорил о ролях, к которым Сосницкому надлежало тщательно готовить себя, не то без истинной практики талант пропадёт, бесчестное дело, мой друг, наперёд предугадывая, как со временем тот станет лучшие роли играть.

Так бывал у него всякий день, только под вечер от него уходил и жил одиноко, всё реже бывая на людях, оскорблённый сплетней грязной и гнусной, пущенной в него дураком Якубовичем — позёром, восторженным проповедником благородства и чести; со странным равнодушием ожидая, чем заключится его превосходная выдумка с продвижением разом на два чина вперёд, ещё наверное не решив, поступит ли в миссию и, если поступит, отправится ли в Северо-Американские Штаты или на воинственный, беспокойный Кавказ, между тем прощал Якубовичу и эту глупейшую сплетню и даже безвинную смерть Шереметева, как и должно прощать даже низким врагам, особенно в эти строгие дни. Однако прощение выходило какое-то странное и в оскорблённой, непримиримой душе он всё настойчивее желал поскорее встретиться с подлецом у барьера.

В первый день Пасхи с утра до вечера валил большой снег, завернул в белое улицы, пышно украсил деревья, клоками повиснув на голых ветвях.

Александр одиноко дремал у камина, возвратившись от утрени, без праздника в сиротливой душе. К счастью, Степан напомнил о себе из Москвы. Встрепенувшись, перебравшись к столу, полувесело, полугрустно он принялся отвечать: