Дуэль четырех. Грибоедов

Очутившись на Офицерской, он было прошёл мимо дома с небольшими колоннами по фасаду, с громадными аркадами служб, но, внезапно ощутив волчий голод, прислушался, согласился, что до рези в желудке, почти машинально воротился назад, толкнул дверь под стёртой вывеской «Северный трактир», принадлежавший подвижному толстяку итальянцу Джулиано Сеппи, с которым он изредка упражнялся в живом языке Данта и Тассо, неторопливо пообедал в сытном тепле, не заговоривши ни с кем по привычке, укоренявшейся в нём, расплатился и вышел, но вдруг вновь воротился, взошёл по узенькой лестнице на второй этаж и стукнул набалдашником трости, как делал всегда, в неопрятную дверь и едва расслышал расслабленный, словно из колодца доносившийся голос:

   — Входите.

Почуяв недоброе, он быстро вошёл.

Сосницкий беспомощно лежал на диване, застеленном смятой, сбившейся под ним простыней, укрытый до самого подбородка пёстрым ваточным одеялом, — исконная принадлежность чиновников и мещан, с пылающим лицом и пересохшими, едва прошелестевшими губами навстречу ему:

   — А, Грибоедов, я рад.

   — Что с вами?

   — Кажется, жар.

Александр выскочил в коридор, поймал коридорного за рукав, сунул в холодную, влажную руку три рубля и строго скомандовал — пригодились резервы:

   — Живо за доктором, да гляди у меня!

Воротился, скинул шинель, приложил ладонь к голове: лоб Сосницкого так и пылал.

Александр намочил полотенце под умывальником, наложил на страдальческий нахмуренный лоб, сел рядом на стул и заговорил, принуждая того отвечать, опасаясь, что больной потеряет сознание — что в жару было бы хуже всего, тоже пригодились резервы, где немало новобранцев погибло от жара:

   — Давно это с вами?

   — Третий уж день.

   — И никто не зашёл?

   — Да кто же зайдёт?

   — А в театре-то что?

   — Страстная неделя, не играет театр, кто куда.

   — Как умудрились вы простудиться? Довольно тепло.

   — Сапоги.

   — Что сапоги?

   — Протекают, исхудились совсем, решето.

   — Чёрт знает, в какую прорву у вас деньги летят, экономите на сапогах, дикари!

   — Да ведь жизнь наша...

   — Знаю я вашу жизнь!

Доктор явился — добрый немец с полным, мучнистым лицом и в очках, выслушал тощую, тяжко западавшую актёрскую грудь, выстукал спину, прикладывая к ней то тут, то там два пухлых пальца, и негромко по-немецки сказал:

   — Воспаление лёгких, я полагаю, крупозное.

Убрал стетоскоп в саквояж, вынул оттуда, заглядывая в широкий карман на подкладке, несколько узких листиков, аккуратным, мелким, неторопливым почерком выписал по-латыни лекарства и двумя пальцами придвинул к нему:

   — Давайте вот это, завтра заеду, около десяти.

И, спокойно одевшись, спокойно приняв десять рублей, удалился, оставив после себя один едва различимый запах больницы.