Дуэль четырех. Грибоедов

   — Ещё два, ещё три намарать водевиля? Нет, брат, уволь. По мне пера лучше вовсе в руки не брать либо нечто нетленное выработать вдохновением истинным!

Гневно перед лицом его Степан руками затряс, высыпая из трубки огонь — того гляди, подожжёт:

   — Так садись, созидай!

Александр отодвинулся, искры стряхнул с сюртука, усмехнулся беззлобно:

   — Созидать? Однако ж как возможно играючи жить, а за столом у себя самодовольно посягать на шедевры? У меня точно было такое же затемнение здравого смысла, как теперь у тебя. Слава Богу, нынче одумался. Кем, рассуди, каким человеком засяду я созидать? Этаким лёгоньким прожигателем жизни, навроде Каверина, каким было уже сотворился, и сам не приметив того; шутником, препустейшим забавником, каким ты меня любя аттестуешь в глаза; смешным обожателем крикливого пола, от которого столько раз мне пришлось невтерпёж? Известно уже: рожу впопыхах водевиль! Ты как-то просил ознакомить тебя с биографией Вольфганга Гёте. Так вот, Вольфганг Гёте жизнью своей куда основательнее учёных трактатов умел доказать, что одно исполнение обязанностей человека и гражданина приводит к обдуманным, к всемирным трудам, коли Бог влил при рождении в душу талант — это уж само собой, и не спорь.

Степан, кажется, уже и без просьб обессилел с ним спорить, возражал как-то нехотя, вяло, наконец отходя от него к противоположной стене, не угрожая более трубкой наделать пожар:

   — Какие тебе ещё обязанности человека и гражданина? Тебя послушать, если близко не знать, как знаю я, — помилуй Бог, безнравственный человек, дурак дураком, да это всё — одно гнусное настроение у тебя, только и всего! Одна надежда — завтра погода изменится, так скоро пройдёт.

Кинув на подоконник тетрадь, расставивши ноги, ссутулясь, переплетя холодные пальцы перед собой, Александр всё своё твердил с убеждением, с болью сердечной — нарвало, так гной выходил:

   — Полно, мой милый, меня утешать, это брось! Мы все здесь, если попристальней поглядеть, ужасная дрянь. В этом городе мерзком, в котором между домами простору, воздуху нет, долго выжить могут только погибшие, омертвелые души. Что слышим мы уже в течение целых семнадцати лет? Одна ложь, одни обещания, которых исполнить либо не хотят вовсе, либо не могут за скудостью умственных и нравственных сил. И эта вседневная ложь незримо истребляет в нас душевное мужество. Вот погоди. Ежели когда-нибудь, каким-нибудь чудом, в чём слишком я сомневаюсь, друзья твои доковыляют через «слово» да «слово» до настоящего дела, они, чего доброго, испугаются в последний момент решительных действий, без которых, поверь мне, ничего не бывает — ни дурного, ни доброго; да так и не совершат ничего, разве что в жертву себя принесут Бог весть чему. Ну кто, скажи откровенно, из наших друзей конституции во главе?_Сергей Трубецкой? Ты меня не смеши — слишком он мягок, слишком раздумчив конституции утверждать. Никита? Слишком книжный он человек. Якушкин? Герой витийствовать в гостиных. Один Тургенев хромой между нами истинный государственный человек. При Штейне недаром служил, понабрался ума, однако ж ему ли знамя в руки и грудью вперёд на картечь, как Бонапарт на Аркольском мосту[121]? А без того, брат, никаких мостов не берут. Довольно, я здесь нагляделся на всех и на всё! Я с ненасытностью страстной хочу новых мест, новых занятий, новых мыслей и новых людей, дел необычных, познаний великих, не из одних только книг, но какие из жизни одной, именно так, пойми ты, познаний великих! Жизнь моя должна сделаться громкой, деятельной, разнообразной, или уж лучше вовсе не жить, чем так жить, как жил я все эти сквозь пальцы мелькнувшие годы.

Серьёзный, с прищуренными глазами, Степан возразил с грустью в голосе и в лице:

   — Опять, вижу, твоя злость в тебе закипела. Правду сказать, таким тебя и люблю, да ты становишься несправедлив и к другим, и даже к себе. Разве Сергей Трубецкой не достойный среди нас человек? Разве Никита Муравьёв не воплощает в себе благородство, какого у Бонапарта не слышалось ни на грош? Разве Тургенев... Впрочем, ты сам признаешь, что Тургенев имеет ум государственный!

Совсем не уставший, напротив, точно очищенный, возрождённый этим упорным дружеским прением, Грибоедов вскочил, схватил за широкие плечи милого друга, весело выговорил ему прямо в лицо, широко улыбаясь, а то и смеясь: