Дуэли. Самые яркие, самые трагические и самые нелепые

Его старший сын – Сергей Николаевич Мартынов – потом писал, что «отец при жизни всегда находился под гнетом угрызений совести своей, терзавшей его воспоминаниями». Когда в ноябре 1869 года издатель исторического журнала «Русская старина» Михаил Иванович Семевский попросил Мартынова изложить на бумаге обстоятельства дуэли, того прошиб холодный пот: «Нет, нет, ни за что!» И все потому, как он объяснил, что «считает себя не вправе набросить малейшую тень» на память Лермонтова. Однако через пару лет, вернувшись из церкви, Н.И. Мартынов вдруг сам взялся за перо и начал писать свою исповедь. Дело продвигалось с огромным трудом, и начинался текст такими словами:

«Сегодня минуло ровно тридцать лет, как я стрелялся с Лермонтовым на дуэли. Трудно поверить! Тридцать лет – это почти целая жизнь человеческая, а мне памятны малейшие подробности этого дня, как будто происшествие случилось только вчера. Углубляясь в себя, переносясь мысленно на тридцать лет назад и помня, что я стою на краю могилы, что жизнь моя окончена, и остаток дней моих сочтен, я чувствую желание высказаться, потребность облегчить свою совесть откровенным признанием <…> по поводу этого несчастного события…»

Мартынов писал, переписывал, все перечеркивал, чувствуя, что не может сформулировать то, что действительно хотел бы сказать. Он нервно комкал бумагу и начинал все сначала. В общем, «Исповедь» так и не состоялась.

Историки отмечают, что Мартынов всю оставшуюся жизнь был уверен, что если бы Лермонтов извинился перед ним или «попросту протянул руку», до дуэли бы не дошло. Слишком поздно он узнал, что Лермонтов говорил своему секунданту А.И. Васильчикову: «Я сознаю себя настолько виноватым перед Мартыновым, что чувствую, рука моя на него не поднимется». А Н.П. Раевский потом вспоминал, что, собираясь на дуэль, Лермонтов несколько раз повторил, что «целить не будет, на воздух выстрелит, как и с Барантом».

Николай Соломонович Мартынов умер в шестьдесят лет, 25 декабря 1875 года. Он завещал похоронить себя в Знаменском (в деревне Иевлево – ныне Солнечногорского района), но не в фамильном склепе, а в отдельной могиле, и попросил не ставить на ней надгробие, и вообще не делать никаких надписей, чтобы память о нем побыстрее исчезла. Но, вопреки воле покойного, родные все же похоронили его в фамильном склепе.

После революции 1917 года в усадьбе сначала находился Дом отдыха, а затем – Алексеевская школьная колония для беспризорников. Узнав, что в склепе похоронен человек, убивший на дуэли Лермонтова, колонисты разорили склеп, и останки всех Мартыновых утопили в ближайшем пруду.

Завершая эту историю, отметим, что князь Васильчиков через много лет после дуэли написал о «странно игривом» и «заносчивом нраве» Лермонтова. И вот еще его свидетельство:

«Положа руку на сердце, всякий беспристрастный свидетель должен признаться, что Лермонтов сам, можно сказать, напросился на дуэль и поставил своего противника в такое положение, что он не мог его не вызвать».

Глава седьмая Необузданные дуэлянты

Тридцать дуэлей графа Федора Толстого («Американца»)

В 1809 году был убит на дуэли блестящий офицер Лейб-гвардии Егерского полка Александр Иванович Нарышкин, сын обер-камергера и сенатора Ивана Александровича Нарышкина. Дуэль эта случилась после ссоры, возникшей за карточной игрой в Парголове (под Санкт-Петербургом) с известным задирой и дуэлянтом графом Федором Ивановичем Толстым, получившим вскоре прозвище «Американец».

Последний родился в 1782 году в Москве, и был он одним из самых неоднозначных представителей русской аристократии первой половины XIX века. Происходил он из графской ветви рода Толстых[4] и отличался необыкновенным темпераментом. Толстой прославился картежным азартом. По воспоминаниям современников, в игре он не любил полагаться на фортуну, а предпочитал путем шулерства «играть наверняка», так как «только дураки играют на счастье», как он сам любил говорить. В результате Толстой часто выигрывал крупные суммы денег, которые, как правило, весьма быстро и легкомысленно тратил. А иногда он и сам становился жертвой шулеров и оказывался в серьезном проигрыше.

Плюс Толстой был знаком со многими знаменитыми авторами своей эпохи (с Баратынским, Жуковским, Грибоедовым, Батюшковым, Вяземским, Денисом Давыдовым, позднее – с Гоголем и Пушкиным) и послужил некоторым из них прототипом для персонажей их произведений.

С.Л. Толстой в своей книге 1926 года «Федор Толстой Американец» пишет о нем так:

«Федор Иванович был среднего роста, плотен, силен, красив и хорошо сложен, лицо его было кругло, полно и смугло, вьющиеся волосы были черны и густы, черные глаза его блестели, а когда он сердился, говорит Булгарин, страшно было заглянуть ему в глаза.