Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея

Из соседних домов начали выглядывать люди, кто-то сокрушенно охал, кто-то всхлипывал, разделяя горе несчастной женщины. Дарим поднял ее на руки и вынес со двора на улицу, где, сидя на козлах старой, невесть откуда добытой телеги, ждал мрачный, как буря, Белослав. Спустя время Олга успокоилась и безучастно воззрилась в пространство перед собою. Осунувшаяся и бледная, она не замечала седину Итила, баюкающего на руках братишку, не видела, как Дарим грузил в телегу тела ее родственников, как Белян пытался всучить деньги старосте, чтобы тот достойно похоронил погибших. Ей было все равно. Лишь две жизни заполняли тьму внутри. Они-то и не давали Змее сорваться в бездну безумия. То, что Олга стала свободна, не грело и не радовало, лишь ширилась пустота и тишина там, где опали цепи.

Когда они добрались до Синих скал и сгрузились в лодку, Змее стало совсем худо. Она начала терять сознание, роговица потемнела, будто затянулась мутной пленкой, кожа стала холодной и мокрой от пота, дыхание сделалось сиплым и натужным. Дарим, не на шутку испугавшись, теребил жену, пытаясь докричаться до ее сознания, но она будто оглохла.

“Скажи ей, что он жив!” — схватив брата за бороду, закричал он. Белослав в ужасе воззрился на шептуна.

— Это невозможно! Ты же сам сказал…

“Просто скажи, идиот!”

— Ольга, — Белян склонился к самому ее уху, — Ольга, он жив.

Змея захрипела и обмякла, на щеках прочертили дорожки две мутно-зеленые слезы, и слабый шепот сорвался с ее бескровных губ.

— Я хочу домой.

— Куда домой? — косясь на брата, осторожно спросил Белослав.

— Просто домой, — и уснула.

— Правьте в Толмань, дядья, — подал голос Итил. — У нее не осталось другого дома.

Часть третья

Глава семнадцатая

Исповедь старика

Когда я поставил точку, завершая свой многолетний труд, мой брат был еще жив. Был жив три года после этой точки. И восемь лет до нее. И если бы не обстоятельства, при которых Даримир покинул нас, я бы оставил все, как есть, позволив читателю думать, что жили они долго и счастливо и умерли в один день. Но это не так. Точнее, не совсем так. Глядя на них: на эту невозможную, но реальную женщину и моего брата, в ком жила насильно выдернутая из чужого тела душа изгоя, сразу становилось понятно, что судьба, ради их же блага, в скорости разведет эту пару. Печально то, что одного она свела в могилу, а другую оставила вечно странствовать по земле, чтобы вновь и вновь терять близких людей, глядя сквозь свое бессмертие на течение времени. Иногда я с горечью думаю, что она, судьба, поступила верно. Каково бы было стареющему и дряхлеющему Даримиру наблюдать за вечно юной женою, осознавая свою никчемность рядом с нею?

Но я отвлекся от сути. Почему я решился писать эту главу? Да потому, что понял: игра не окончена. Она только начинается. И необходимо, я так чувствую, запечатлеть ее переходный этап. Ниява, красавица Ниява, девочка, наделенная мудростью Бога, смеется, и сквозь ее невообразимо волшебный смех я слышу печаль. “Пиши, дядька Белян, пиши, чтобы она не забыла!” И я повинуюсь нашему общему желанию.

* * *

До Толмани мы шли с неделю, сначала по морю, удивительно спокойному и приветливому в это время года, потом, продав в Сатве ялик, мы некоторое время путешествовали по суше. Там же, в Сатве, сколотили гробы для нашего печального груза. Честно сказать, для меня было удивительным, что трупы за четыре дня, проведенных на открытом, пусть даже морском воздухе, не подверглись тлению. Дарим сказал, что море любит Ольгу, потому бережет дорогое ей, старается не причинять лишней боли. Я тогда усомнился в его словах, сейчас же, глядя на ее детей, вижу, что возможно и не такое.

По прибытию в этот маленький городишко, отличимый от деревни разве что мощеной дорогой в центре, нас встретил Кузьма — старый друг семьи, работавший еще с Ольгиным отцом. Он, после отъезда хозяев, остался за старшего, вел дела и заведовал оружейной мастерской и кузницами при ней. Старик оказался достаточно мудрым, чтобы не выспрашивать Ольгу, как и что произошло, и достаточно сердечным, чтобы вместе со мною пить крепкую настойку, заливая: он — общее горе, я — свою боль и ненависть.