Духота

Прельщённый танцем Саломии, Ирод в ответ на её просьбу слегка заколебался. В глубине души Иоанн, вероятно, ему чем-то нравился, может, тем, что ни к кому не подлизывался. Сухой посох в руке пророка звенел, как топор, а речь словно рубила дерево, не приносящее плода, и бросала сучья в костёр. Куда почётнее было отказать падчерице в удовлетворении её просьбы, чем сдержать слово, данное впопыхах, но Ирод сделал знак рукой, и палач вместе с Саломией скользнул из дворца в темницу.

На одной из многочисленных картин, посвящённых этому сюжету, можно увидеть, как молодой солдат припал на колено, и, точно заслоняясь от Саломии, держит над собой, будто щит, глубокое медное блюдо с отрубленной головой. Рядом мускулистый палач, широко растопырив налитые железом ноги, молча вытирает тряпкой кровь с блестящего меча. Рабыня с проваленными глазами машинально обмахивает большим веером зардевшуюся от бешеного танца дочь Иродиады. В углу узницы торчат загрубелые ступни остывающего трупа. Склонив чуть свисающие холёные груди над спекшейся от крови спутанной бородой, Саломия двумя перстами осторожно приоткрыла веко на откромсанной голове и с бабьим любопытством заглянула в остекленелый глаз. Взяла в руки холодное блюдо из цепких пожатий солдата и понесла тяжёлую ношу к заждавшейся мамаше. Она плыла навстречу пиру во дворце, вероятно, воображая себя Иудифью, праматерью иудеев, что некогда спасла народ.

Иудифь была богатая, статная, красивая вдова. Едва армия ассирийского полководца Олоферна осадила стены её родного города, Иудифь сняла одежды вдовства. Подобно грациозной Саломии, омыла тело, намастила себя драгоценным миром, благоухающими притираниями. Обула стройные ноги в мягкие сандалии, возложила на себя запястья, кольца, серьги, зная, чем прельстить мужчин, которые давно в нелёгком походе, стынут без женского тепла. Тихо позванивая дорогими браслетами в такт напоенному отвагой и страхом сердцу, вдова отправилась в стан врага, где прикинулась беглянкой, пообещав чужеземцам показать редкую тропу для проникновения в непокорный город.

Душа Олоферна взволновалась. Полководец жаждал победы над вдовой. Генерал устроил в своём шатре роскошный ужин в честь прекрасной еврейки.

Упился в стельку. Гости учтиво разошлись. Иудифь, помедлив, трепеща приблизилась к воеводе, схватила его за волосы и двумя ударами острого меча обезглавила войско ассирийцев. Отлетела с плеч косматая голова, нагретая парами вина и вожделения, голова военного гения, где никак не укладывалось, что на небе и на земле может быть кто-то могущественнее царя, которому он исправно служит. «Разве Навуходоносор не бог» – удивлялся бравый служака.

Ни Ирод, ни Навуходоносор не бог! – как бы через века отрезал Олоферну Иоанн Креститель. Пророк возвещал гибель старому миру, занёс топор над магическим ореолом земной власти, правом царя вершить произвол; «вера сохраняла ему сознание, что он покорен власти не ради её самой,… но ради… Бога, Который будет судить держателей власти наряду с ним самим» (С. Аверинцев, «Поэтика», М., 1977)

Христианские императоры знали о зыбкости своих прерогатив и умели усмирять свою волю пред Вседержителем. Византийский государь по праздникам имел право восседать только на левом пурпурном сидении трона. Более почётное золотое сиденье на престоле многозначительно оставалось пустым, уготованным для грядущего Царя всех – Христа.

Но бывало и так, что, опьянённая собственной силой, земная власть обоготворяла себя, восставала против Единого Владыки вселенной, скатываясь до сатанократии. «Но такая извращённая власть сама себя обрекает суду Божию, который неизбежно сокрушит её в назначенный день: связав своё дело с силами зла, она в конце-концов и падает вместе с ними» («Словарь библейского богословия», Брюссель, 1974).

Именно это проповедовал Св. Иоанн Креститель. Именно за это казнён.

В день его памяти благочестивые люди не берут в руки ножа.

Даже хлеб режут загодя, накануне.

Аминь.

Неподкупная

«Благословен Тот, Кто соделал смерть неподкупною,

и она равно поемлет и добрых и злых»

Преп. Ефрем Сирин

Когда человек отходит в вечный дом свой, догорая на смертном ложе, мы почти все считаем правилом хорошего тона обманывать его, утешать надеждами на туманное выздоровление или прибаутками о том, что он, по крайней мере, протянет ещё лет пять. Мы врём в глаза умирающему, как это делал он другим, и как, не исключено, будут лгать и нам, когда нагрянет «гостья немилая и нальёт нам горькую чашу смертную».

В современной философии стало общим местом то, как «пастух бытия» увёртывается, бросается наутёк от мыслей, намёка на смерть. Но жизнь человека есть бытие к смерти. Смерть – это наша самая наиреальная, самая сокровенная неизбежность. «Смерть – велика. Мы все принадлежим ей с улыбкой на устах и, когда мним себя среди жизни, она может внезапно зарыдать внутри нас» (Р.М. Рильке).