Духовность Общества Иисуса

Но мы скажем: где же в нынешний духовности иезуитов этот идеал, идеал настолько высокий, что никакими средствами нельзя достигнуть его полностью? Не состоит ли правда в том, что перед нами, напротив, цели мудрые, разумные, соразмерные средним человеческим силам, но в то же время банальные и не способные воодушевить? Как увлечь души без великих перспектив умозрительной католической мысли? Какие указать им вершины? Как дать им достаточно могущественные движущие силы? Какой подлинный идеал, какой истинный источник внутреннего движения им предложить? Желая дать людям духовную программу, доступную большему числу душ, не предлагают ли им иезуиты идеал обесцененный? Это последний вопрос, который нам остается кратко здесь рассмотреть. Вершины, к которым иезуиты стремятся направить самоотверженные души, на покорение которых стараются вдохновить своих последователей, подсказаны им основателем. Они всегда искали их в Упражнениях и Конституциях и почти единодушно видели их в третьей степени смирения, а также в принципах полного самоотречения ради любви вослед за Христом, отраженном в отрывке Конституций, ставшем правилами 11 и 12 «Суммария Конституций»[1348]. Безразличие ко всему, кроме служения Богу, следующее из «Начала и основания», приношение Sume Domine et suscipe из «Созерцания ради обретения любви» и близость к Богу, побуждающая находить Его во всем и также являющаяся плодом этого созерцания, – вот важнейшие составляющие этой духовности, которые в то же время в конечном счете не столько сами представляют собой четкий идеал, сколько укрепляют идеал самоотречения ради любви и содействуют его воплощению.

Как же тогда понимать этот идеал Третьей степени смирения и правил 11 и 12? Как может он представлять собой подлинную вершину духовной жизни?

Для иезуита, как для всякого истинного христианина, нищета, смирение, самоотречение во всех его видах никоим образом не могут быть целью, искомой ради нее самой, равно как и простым средством смягчения своего характера, обретения полной власти над собой, возвышения над обстоятельствами жизни и обретения духовной независимости, одним словом, нравственного совершенствования на манер Эпиктета. Всякая подлинная форма христианского самоотречения является формой любви, любви к Богу, любви ко Христу. Таким образом, поскольку любовь – самое высокое, что есть в благодатной жизни, весь вопрос состоит в том, каким образом эти формы любви составляют – и составляют ли – истинную ее (charite) вершину.

Ослепительней сверкает, несомненно, та вершина любви (charite), которая достигается на последних этапах любви объединяющей, на высших ступенях излиянного созерцания, где обитание и действие Бога в душе становится привычным переживанием и ощущается даже в гуще самых всепоглощающих дел, где всемогущее действие благодати в душе приближает ее к любви блаженной (I'amour beatifique), оставляя между ней и Возлюбленным только легкую завесу, позволяющую добиваться вящих заслуг и тем самым углублять еще более это божественное единение.

Но Спаситель Иисус сказал: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». И вершиной Своей земной жизни, пределом, крайностью Своей любви к нам Он избрал не славные Свои явления на Фаворе и не Вознесение, но позорную смерть на Голгофе. Именно в глубоком чувстве этой истины первые христиане черпали свою столь твердую уверенность в том, что высшая вершина, какой может достигнуть их жизнь, само совершенство христианского вероисповедания – это мученичество, совершенная жертва собственной жизнью ради Христа[1349]. Утверждая вопреки еретикам католическую доктрину о первенстве любви над гнозисом, св. Ириней[1350] тут же прибавляет, что именно от непонимания этой доктрины и неверия в нее у этих еретиков нет мучеников, ибо они не понимают величия мученичества и презирают его как раз оттого, что для них не любовь является вершиной духовной жизни.

Когда, с установлением мира в Церкви, мученичество перестало входить в число обыденных перспектив для основной массы христиан, они принялись искать иное доказательство любви, достаточно высокое, чтобы заменить мученичество как высший предел духовного восхождения. Известно, что в этом была исходная точка всего учения о бескровном мученичестве аскезы и монашеской жизни[1351]. В ходе развития сего учения возник и идеал самоотречения ради Христа, указанный св. Игнатием.