Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Князь в своем отношении к людям руководствуется любовью-возведением: он взывает к замеченной им красоте в человеке. Это, как правило, «красивые», благородные движения чувств и размышлений, а также поступки. Такая «красота», в том или ином виде, оказывается присущей всем персонажам романа. Князю остается только среди злых мыслей навести человека на доброе чувство (8; 417).

Но в изображенных в «Идиоте» человеческих взаимоотношениях, вместо «мир спасет красота», воспроизводится закономерность эпилептических припадков Мышкина – после мгновения высшего самосознания всегда наступало отупение, душевный мрак, идиотизм: герой всегда обращается к высшему, светлому, как он полагает, началу в человеке, а итогом отношений становится торжество тьмы.

Так, он рассказывает Аглае о том, как жил с Настасьей Филипповной и как пытался разогнать ее мрак, и чем это оканчивалось: «Когда я пробовал разогнать этот мрак, то она доходила до таких страданий…» (8; 361) Итогом попыток героя «реабилитировать» Настасью Филипповну станет ее гибель. Любовь к Аглае возникает у князя также как стремление вознестись из мрака к свету. На ее вопрос, как, живя с Настасьей Филипповной, князь смог полюбить ее, Аглаю, тот отвечает: «Я не знаю как. В моем тогдашнем мраке мне мечталась… мерещилась, может быть, новая заря…» (8; 363) Но уже когда начинается история любви Мышкина и Аглаи, опять появляется мрак, который князь пытается, как сказано, не замечать (8; 431). Но и в этом случае мрак побеждает – любовь заканчивается трагедией для обоих.

Наиболее же отчетливо образ смены света и мрака и победы мрака в итоге явлен в описании покушения Рогожина на князя. После разговора с Рогожиным, когда князь уверяет того, что не будет стоять между ним и Настасьей Филипповной и когда они меняются крестами, принимает решение уехать в Павловск, и это решение приходит в мгновение озарения (8; 186) Но в Павловск герой не уезжает, а возвращается в город, влекомый помыслом, «идеей» убийства Рогожиным Настасьи Филипповны. Когда эта «идея» доходит до его сознания, он направляется к Настасье Филипповне. Помысл о возможном убийстве описывается как торжество мрака в душе героя (8; 189) Затем направление мыслей меняется на противоположное. Достоевский тонко изображает извилистость, многосоставность, прихотливость потока помыслов человека: от помысла убийства через цепь ассоциаций из его впечатлений от жизни в России (и здесь на память приходят племянник Лебедева, сам Лебедев и его дочь Вера, половой, Рогожин), князь доходит до мысли о низости своих подозрений в отношении Рогожина. Такой причудливой цепью ассоциаций в Мышкине подготавливается поворот от мрака к свету: «…теперь мрак рассеян, демон прогнан, сомнений не существует, в его сердце радость!» (8; 191) Но потом князь встречает глаза Рогожина, и мрак мгновенно возвращается (8; 192).

Заканчивается все покушением Рогожина и припадком Мышкина, когда мгновение озарения сменяется окончательным в микросюжете покушения наступлением мрака (8; 195).

Какой вывод из приведенных примеров торжества тьмы можно сделать? Если человек не борется в себе с «законом греховным», к чему призывает христианство, то тьма всегда будет побеждать свет, и потому идеи, подобные идее «мир спасет красота» что-то изменить в этом духовном законе не могут. Тем самым, как уже говорилось, Достоевский показывает несостоятельность концепций, основанных на античном принципе гармонизации духовного и природного в человеке.

Таким образом, «рыцарская платоническая любовь» как символ магистральной для западной культуры философии любви и есть то, что Достоевский назовет «идиотизмом».

Но есть еще более глубокий уровень «идиотизма» в романе – религиозный.

К. А. Степанян в своей книге о Сервантесе и Достоевском одну из глав посвятил сравнительному анализу Франциска Ассизского, католического святого, и Мышкина (там же приводится и основная литература по вопросу) и обнаружил ряд важных совпадений, самое значительное из которых, на наш взгляд, это стратегия Франциска и героя «Идиота» на «принятие, а не преображение внешнего мира (начиная с себя)» [Степанян, 2013, 204]. Ученый коснулся здесь сердцевины западного христианства в его понимании пути спасения.