Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Вот какой узел духовных проблем затронул Достоевский через проблему визуальности.

В работе А. Б. Криницына «О специфике визуального мира у Достоевского и семантике «видений» в романе «Идиот»» приведен исчерпывающий материал о насыщенности визуального ряда в произведении. Автор, правда, полагает, что визуальность здесь выражает понимание красоты, якобы, присущее самому Достоевскому: «Визуальный мир приобретает в романе «Идиот» принципиально новое измерение, ибо в нем Достоевский впервые затрагивает тему божественного происхождения земной красоты» [Криницын, 2001, 174]. Но, как следует из вышеизложенного, если система образов и сюжет первой части и выстроены по законам платонически-возрожденческой философии любви и красоты, то, начиная со второй части, «красота спасет мир» изображается в свете христианского идеала. Поэтому и визуальность, как уже было сказано, вводит в иное семантическое пространство – в пространство соединения веры и видения.

Замыкание на естественной вере, вере, требующей видения, порождает «идиотизм» и становится причиной жизненных катастроф героев.

В романе показано, что вера от зрения не способна увидеть внутреннего человека, не способна вывести человека из сферы природного. Князь видит благородные высокие движения души у Настасьи Филипповны, у Аглаи и верит в то, что свет в них победит тьму: «О, конечно, и он замечал иногда что-то как бы мрачное и нетерпеливое во взглядах Аглаи; но он более верил чему-то другому, и мрак исчезал сам собой. Раз уверовав, он уже не мог поколебаться ничем» (8; 431). «Мнения его о Настасье Филипповне были установлены, не то, разумеется, все в ней показалось бы ему теперь загадочным и непонятным. Но он искренне верил, что она может еще воскреснуть» (8; 489). В обоих случаях отмечается твердая уверенность князя, но она оказывается ошибочной. Почему? Обратим внимание на то, что непоколебимая вера князя соседствует с переменчивостью помыслов, чувств и настроений героя. Подобное соединение содержит в себе противоречие, так как вера как раз и призвана избавить человека от наплыва помыслов: «Привходящие отвне помыслы обуревают наш ум, пришедшая вера надежнее якоря избавляет его от кораблекрушения, приводя его к полному убеждению, как корабль в тихую пристань» [Сокровищница духовной мудрости, 2003, т. 2, 342].

Помыслы не могут не «обуревать» человека в его падшем состоянии. От них рождаются образы, к которых прилепляется ум [Исаак Сирин, 2012, 478–479].

Смена «картинки» рождает смену образов и помыслов – это и есть состояние смешения света и тьмы, добра и зла, характерная для Мышкина.

Погруженность в течение помыслов получает в романе название «двойных мыслей».

Келлер признается князю, что искренне хотел исповедоваться перед ним, а потом к этому желанию примешалось желание занять под исповедь денег. Св. Отцы говорят, что к доброму помыслу и желанию всегда примешивается злой помысл, что это есть дело дьявола, что «двойные мысли» есть знак грехопадения, что злым помыслам поэтому не надо удивляться, а надо бороться с ними с помощью молитвы. Но вот реакция Мышкина: «Да ведь это ж, наверно, не правда, а просто одно с другим сошлось. Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается. Со мной беспрерывно. Я, впрочем, думаю, что это нехорошо, и, знаете, Келлер, я в этом всего больше укоряю себя. Вы мне точно самого меня рассказали. Мне даже случалось иногда думать <…>, что и все люди так, так что я начал было и одобрять себя, потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться; я испытал. Бог знает, как они приходят и зарождаются. Но вот вы же называете это прямо низостью! Теперь и я опять начну этих мыслей бояться» (8; 258). С одной стороны, Мышкин думает, что «двойные мысли» – это нехорошо. С другой стороны, трудность борьбы с «двойными мыслями» приводит к идее о том, что мысли сходятся случайно. Но рассказ Келлера вновь возвращает князя к мысли о низости «двойных мыслей». Таким образом, само размышление о «двойных мыслях» иллюстрирует поток противоречивых помыслов, в круговорот которых и заключен герой.

Еще более значимо отступление Мышкина перед трудностью внутренней борьбы, борьбы с помыслами, что, к слову, есть начало духовной жизни. Но у героя преобладает установка на естественность и гармонию желания и долга, естественного и духовного.

Попытка соединения того, что несоединимо, рождает такое устроение человека, которое можно назвать светским христианством. Это христианство плоть от плоти христианства западного, то есть христианство без опыта духовной жизни, как он сложился в православной традиции, христианство без церковной дисциплины – несоблюдение канонов, постов, внебрачные отношения и т. д. Суть такого христианства проговаривает Лебедев, который, через толкование Апокалипсиса, оценивает современность: «…все в нынешний век на мере и на договоре, и все люди своего только права и ищут: <…>, да еще дух свободный, и сердце чистое, и тело здравое, и все дары Божии при этом хотят сохранить» (8; 167–168).