Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Наличие иррационального начала создает в сознании героя ситуацию смыслового и эмоционального двоения, что также ограничивает заявленную свободу. После первой встречи с Ахмаковой Аркадий испытывает двойственное чувство: с одной стороны, он не оскорбляется, как ему кажется, скверным взглядом и нахальной улыбкой Катерины Николаевны в его адрес и приходит в восхищение: «Я вышел в каком-то восхищении. Ступив на улицу, я готов был запеть. Как нарочно, было прелестное утро, солнце, прохожие, шум, движение, радость, толпа» (13; 35). Смысловое двоение здесь задается вводным словом «как нарочно», которое имеет два значения: «не случайно» и «как на грех, как назло». С одной стороны, герой заявляет, что не был задет оскорбительным поведением Ахмаковой, с другой стороны, сцена ухода Подростка убеждает в том, что он испытывает не только восхищение: «Она как-то вздернула лицо, скверно на меня посмотрела и так нахально улыбнулась, что я вдруг шагнул, подошел к князю и пробормотал, ужасно дрожа, не доканчивая ни одного слова, кажется стуча зубами: «С тех пор я… мне теперь свои дела… Я иду» (13; 35). В итоге он констатирует: «…я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!» (13; 36)

Далее, оказывается, что не только трудно писать, но и также непросто дать оценку событиям своей жизни: «Взойдя к себе наверх, я совершенно не знал, надобно ли мне стыдиться или торжествовать, как исполнившему свой долг. <…>, не понимаю, чему я был рад, но я был ужасно рад, несмотря на то, что сомневался и явно сознавал, что внизу срезался. <…> Вероятно, все это потому, что я все-таки порвал цепь и в первый раз чувствовал себя на свободе» (13; 100). Отметим, что двоение смысла здесь опять же задано, помимо прочего, вводным словом «вероятно», которое имеет два значения: «точно» и «может быть». Уход из дома рождает в душе Аркадия смущение, но это его веселит: «На душе моей было очень смутно, а целого не было» (13; 140). С другой стороны, начинает воплощаться его идея уединения: «Эта идея бодрила меня и, как ни смутно было на душе моей от многого, веселила меня… Но…но были и друге ощущения; одному из них особенно хотелось выделиться между прочими и овладеть душой моей, и, странно, это ощущение тоже бодрило меня, как будто вызывало на что-то ужасно веселое» (13; 140). Здесь ситуация двоения вводится оксюморонным словосочетанием «ужасно веселое».

В дальнейшем подобное двоение оформится в сознании героя в противоречии двух голосов: голоса души и голоса «идеи». В этом отношении показателен эпизод с самоубийством Ольги. С одной стороны, Аркадий обвиняет в смерти девушки Стебелькова, с другой – герой чувствует свою вину: «Я так и закричал. Передать не могу, до какой степени заныла душа моя» (13; 141). Причем, голос души через некоторое время берет верх: «Я обвинял, Стебелькова, а ведь, может быть, я-то, главное, и подлил масла в огонь» (13; 162).

И вот герою приходится объяснять причину событий своей жизни словами «рок», «судьба», «фатум»: «за весь этот последний роковой год», «минута для меня роковая», к моей злой судьбе», предопределенный мне судьбою характер», день этот в жизни моей был роковой и неожиданный», «это совпадение слов я считаю роковым, почти чудесным», «этот вечер был роковой», «поневоле поверишь предопределению», «этих трех роковых последних дней», «судьба определила иначе», «подлинно есть фатум на свете». Отметим, что указанные выражения всякий раз появляются, когда герой пытается объяснить важнейшие события своей жизни.

Так в роман входит мотив трагедийности, который развивается в трагедийные сюжеты. В трех частях произведения последовательно разворачиваются трагедийные сюжеты – античный, трагедия Шекспира, трагедия Гете.

По окончании «Подростка» Достоевский размышляет о сущности известных миру концепций трагического: «Древняя трагедия – богослужение, а Шекспир отчаяние. Что отчаяннее Дон Кихота. Красота Дездемоны только принесена в жертву. Жертва жизни у Гете. Но этого мало: обществу надо действительного счастья и моленья, – плюсовые ли типы Шекспира. Шекспир бы наших времен тоже вносил бы отчаяние. Но во времена Шекспира была крепка еще вера. Теперь же все действительно хотят счастья. Надо всем науки. Но наука еще захватила так мало людей. Общество не хочет Бога, потому что Бог противоречит науке. – Ну вот и от литературы требуют плюсового последнего слова – счастья. Требуют изображения тех людей, которые счастливы и довольны воистину без Бога и во имя науки и прекрасны, – и тех условий, при которых все это может быть, т. е. положительных изображений. Если хотите, человек должен быть глубоко несчастлив, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив» (24; 160–161). В этой записи соединились предварительные мысли писателя об идее жизни из себя, об идее счастья без Бога с размышлениями о типах трагедий. Точка соединения – переход от счастья к несчастью и наоборот.