Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Далее начиналось само мистическое действо, которое разворачивалось уже по ту сторону ограды. В чем же оно заключалось? Считалось, что от подземных божеств – владык подземного царства, царства мертвых – от этих божеств, с которыми человек входил в близкое соприкосновение в элевсинском культе, зависело назначить человеку ту или иную участь за гробом [Арсеньев, 1992, 458]. Каким же образом такая цель могла быть достигнутой? «…Можно с очень большой степенью уверенности предполагать (на основании некоторых сообщений христианских писателей), а также умышленно неясной и темной формулы мистерий, сохраненной у Климента Александрийского, что важнейшим священным символом в элевсинских мистериях было изображение женского члена великой богини (Деметры. – С.Ш.), и что мист, вынув его (женский член. – С.Ш.) из священного ящика и прикасаясь (как на это намекает сакральная формула), входил в отношение сыновства к божественной матери, таинственно из нее рождался. <…>. Это интимнейшее объединение с божеством было приобщением к божественной жизни; а в этом приобщении был залог для чаяний светлого повышенного существования за гробом» [Арсеньев, 1992, 459–460].

Главное назначение мистерии – теснейшее приобщение, вплоть до физического, к божественной жизни подземных богов – богов, символизирующих природу с ее годовым циклом умирания и возобновления растительной жизни. Посредством мистерии человек приобщался к стихийной силе природы, которая умирая, всякий раз возрождается вновь [Арсеньев, 1992, 592].

Распадение/умирание и воссоединение/возрождение в ходе развития культа Диониса начинают осознаваться человеком античности как особые состояния бога – устроителя мира. В орфических таинствах божественная жизнь понимается как периодическая смена раздробления и воссоединения. Переход от одного состояния в другое фиксируется сменой имен – раздробление именуется Дионисом, единство именуется Аполлоном/Фебом [Арсеньев, 1992, 596].

Цель развития мира заключается в возвращении к «полному единству». Достигается это возвращение растворением всего существующего в «изначальную, единую мировую основу», а совершается силой любви [Арсеньев, 1992, 597–598].

Мысли и поступки Дмитрия Карамазова, начиная с его исповеди перед Алешей и вплоть до ареста, развиваются и совершаются в мистериальной логике и фактической последовательности таинства элевсинской мистерии.

Сначала герой констатирует униженность человека: «Страшно много человеку терпеть, страшно много ему бед! <…>. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру» (14; 98).

Путь к спасению старший Карамазов видит в мистериальной системе координат – он должен вступить в союз с землей, но не знает, как это сделать: «Но только вот в чем дело: как я вступлю в союз с землею навек?» (14; 99) Поиски Митей денег возводятся героем до высот метафизических вопросов: «Тогда, о, тогда начнется тотчас же совсем новая жизнь. Об этой другой, обновленной и уже «добродетельной жизни <…>» он мечтал поминутно и исступленно. Он жаждал этого воскресения и обновления» (14; 330).

Митя ищет приобщения к стихийным силам природы, что выражает гимн Шиллера «К радости». Это бурление природных сил и называется радостью:

Душу божьего творенья
Радость вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит… (14; 99)

В человеке сила природы проявляется в движении страстей, главная из которых – любовь. Митя мучается тем, что в любви и в ее стремлении к красоте, наряду с возвышенными чувствами, тут же обнаруживаются и самые низкие желания. Герой называет себя сладострастным насекомым (14; 100).

В борении между любовью и ненавистью, между сердечной чистотой и низостью проходит жизнь человека. Когда движение чувств и борений достигает пика, он испытывает восторг, который, предполагается, символизирует приобщение к силам природы, а значит и к изначальному единству мира. Митя точно передает это мироощущение, когда рассказывает Алеше историю взаимоотношений с Катериной Ивановной. В герое борются низкое желание овладеть девушкой с желанием помочь ей в беде. И когда побеждает чистое желание, он испытывает восторг: «Когда она выбежала, я был при шпаге; я вынул шпагу и хотел было тут же заколоть себя, для чего – не знаю, глупость была страшная, конечно, но, должно быть, от восторга. Понимаешь ли ты, что от иного восторга можно убить себя…» (14; 106).

Мысль о самоубийстве постоянно живет в Мите и всякий раз возникает на вершине благородных чувств и решений, когда он дает деньги Катерине Ивановне, необходимые для спасения чести ее отца, когда принимает решение самоустраниться и не мешать счастью Грушеньки. Идея самоубийства также принимает литературную форму: она является в образе вечно юного Феба. Феб, напомним, символизирует единство мира в его чистоте.