Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Животный мир выражен образом мухи, нарушающей тишину. Как показывает Владимирцев, насекомые – «тварная нечисть» – означают низ бестиарной составляющей поэтики Достоевского и соотносятся с «темными и разрушительными силами человеческой души» [Владимирцев, 1997, 141]. Не случайно образ мухи контрастирует с нравственной чистотой героя: «Вы не смотрите на то, что такой тихонький, что, кажется, муха меня крылом перешибет. Нет, маточка, я про себя не промах, и характера совершенно такого, как прилично твердой и безмятежной души человеку» (1; 17). В последнем предложении содержится аллюзия на библейскую характеристику Ноя: «Ной был человек праведный и непорочный в роде своем: Ной ходил перед Богом» (Бт. 6: 9).

Провиденциальная логика библейского сюжета находит соответствие в сюжетной логике романа. Как известно, Всемирный потоп – это возобновление жизни на возрожденных началах, которые, вследствие развратной жизни допотопных людей были утрачены. Тему жизни на новых началах вводит Макар: «…а до вас, ангельчик мой, я был одинок и как будто спал, а не жил на свете. <…>, а как вы мне явились, то вы всю мою жизнь осветили темную, так что и сердце и душа моя осветились, и я обрел душевный покой и узнал, что и я не хуже других, что только так, не блещу ничем, лоску нет, тону нет, но все-таки я человек, что сердцем и мыслями я человек» (1; 82).

Как уже было отмечено в исследовательской литературе, постулат сердечного, соучастного единства равенства-единства всех людей принадлежит руссоистской философии. Не случайно, среди книг, упомянутых героем, названа «Картина человека» А. Галича. Исследователь Жилякова приводит цитату из нее, весьма в данном контексте примечательную: «Сочувствие с подобными себе – прелестная тайна первоначального единства божественной жизни» [Жилякова, 1989, 35].

Краткую и емкую характеристику руссоистской философии дает А. Ф. Лосев, который выделяет три члена своеобразного символа веры Руссо. Первое: существует Бог, который не нуждается ни в какой причине самого себя и всего другого. Из такого постулата следует – и это второе – что у Бога есть свобода и разум, на основе которых создан мир. Но тогда и вообще все существующее, например, человек, и свободно, и разумно. А уклонение в сторону зла есть не что иное, как результат действия все той же свободы и разума. И это есть третий член символа веры. Далее Лосев уточняет: «Все эти рассуждения Руссо <…> основаны на глубинной жизни сердца, на сердечном влечении. Вся религия, вся мораль для него есть только жизнь того чистого сердца, которое Бог сделал для человека его природой» [Лосев, Тахо-Годи, 2006, 167].

Сентименталистское начало, как уже отмечалось исследователями, исходит от Вари. Ее воспоминания – образец сентименталистской прозы. Здесь и тема «золотого детства», которая соотносится с воспеваемым Руссо «золотым веком», под которым савойский викарий понимал идиллическую деревенскую жизнь: «Ах какое золотое было детство мое» (1; 84). Здесь и самозабвение на лоне природы, воспеваемое Руссо: «Бывало, с самого раннего утра убегу на пруд, или в рощу, или на сенокос, или к жнецам – и нужды нет, что солнце печет, что забежишь сама не знаешь куда от селенья…» (1; 27) Здесь и мотив благодетельной неучености: «Меня ничему не учили» (1; 27). Наконец, здесь и мотив чувства как соединительного, мирообъединяющего начала. Заканчивая описание осенней природы, Варя замечает: «Я засматривалась, заслушивалась, – чудно хорошо было мне. А я еще была ребенок, дитя!» (1; 83) Эти слова соотносятся с утверждением Руссо: «Ребенок замечает предметы, но он не может заметить связывающие их отношения, он не может понять тихую гармонию их согласного действия. Нужен опыт, который он не приобрел, нужны чувства, которых он не испытывал, чтобы воспринять сложные впечатления, вытекающие из всех этих ощущений разом» [Лосев, Тахо-Годи, 2006, 157]. Варя же, уже ребенком, умела чувствовать и соотносить различные состояния природы: «Я еще ребенком была, но и тогда уже много чувствовала. Осенний вечер я любила больше, чем утро» (1; 83).

Но, несомненно, основной постулат руссоизма – способность сердца к чувству-сопереживанию как природа, заложенная Богом и определяющая мир. Именно такое значение придает Макар прочитанной им повести «Станционный смотритель»: «Ведь я то же самое чувствую, вот совершенно так, как в книге, и граф, что на Невском или на набережной живет, и он будет то же самое…» (1; 59) Макар с радостью принимает такое мировидение.

Далее в романе изображено отступление в сознании героя от веры в единство мира, основанное на сердечном участии, в сторону социалистического, в самом широком смысле этого слова, мировидения.