Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Если в историко-культурной перспективе совмещение возвышенного образа мыслей с допущением безобразия плотского отсылает нас к концептам и реалиям Ренессанса, то в свете христианской веры подобное духовное устроение позволяет умозаключать о степени духовной зрелости. В сущности, опора на ум в духовных вопросах, свидетельствует, выражаясь словам апостола Павла, о духовном младенчестве человека. Как пишет христианский подвижник последнего столетия архимандрит Иоанн (Крестьянкин), вхождение в Церковь умом указывает на неофита: «Они – (неофиты. – С.Ш.) входят в Церковь, но больше умом, а вера – это нечто другое, в чем участвует весь человек и в первую очередь сердцем» [Письма архимандрита Иоанна (Крестьянкина), 2009, 37]. Святитель Тихон Задонский, со своей стороны, раскрывает христианское понимание подобного типа сознания: те, кто науками и художеством «ум свой острят, но воли не исправляют, на вся злая искусные бывают…» [Тихон Задонский, 1994, 184].

Неудивительно, что идея изобразить «идеал прекрасного человека» не связывается в сознании писателя с вопросом о нравственности художника, о мере чистоты его сердца, необходимой для воплощения замысла. Именно в этой точке наиболее явственно просматриваются степень и сила влияния на Достоевского начал ренессансного художественного мышления. В православной традиции к художнику, живописующему святость, добродетель, идеал, предъявляются требования к его духовно-нравственному устроению, которое должно соответствовать в этом изображаемому предмету. В диалоге святителя Игнатия (Брянчанинова) «Христианский пастырь и христианин художник» на вопрос художника, какое средство «может доставить художнику изображать добродетель и святость в их собственном неподдельном характере», пастырь отвечает: «Чтоб мыслить, чувствовать и выражаться духовно, надо доставить духовность и уму, и сердцу, и самому телу. Недостаточно воображать добро или иметь о добре правильное понятие: должно вселить его в себя, проникнуться им» [Игнатий (Брянчанинов), 2014, Творения, т. 5, 546–547].

Взгляд Достоевского в это время, напротив, направлен преимущественно на европейскую культуру: он согласен с деистическим (у Ренана прежде всего) пониманием Христа, идеал «прекрасного человека» вызывает в его сознании образы героев европейской, «христианской» как он пишет, литературы – Дон Кихота, мистера Пиквика, Жана Вальжана. Напомним, что время написания романа «Идиот» есть и время наиболее сильного действия игорной страсти у Достоевского. И не случайно, мысли о романе перекликаются с образом рулетки: «Только отчаянное положение мое принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул как на рулетке: «Может быть, под пером разовьется!» Это непростительно» (28₂; 241). Идея романа и деньги будут соединены в сознании Достоевского на протяжении всего времени работы над произведением. Ожидаемый гонорар в случае успеха «Идиота» связывается с будущим семьи. Но одновременно Достоевский понимает, что глубина идейного замысла – изобразить идеал прекрасного человека – не предполагает внешней эффектности. Перед написанием третьей части появляется сомнение: «Там провозгласили роман совершенством, выше всего, что я написал, одним словом восторг. Но я в это не верю: идея одна из тех, которые не берут эффектом, а сущностью. Эта сущность хороша в замысле, но какова-то еще в исполнении? Но если б даже и удалось выполнить, то эффектный роман все-таки выгоднее. Он продается дороже. А для меня деньги – все – так они мне нужны, проклятые!» (28₂; 292)

С одной стороны, роман должен принести деньги, и это обстоятельство диктует свою логику – логику видения художественной формы произведения.

С другой стороны, духовная высота замысла требует от писателя духовной аскезы. Смешение в целеполагании духовного и материального свидетельствует о внутреннем состоянии писателя в это время: к чистоте выражаемого идеала примешивается страстное начало. Позднее, в романе «Братья Карамазовы» подобное состояние души мы увидим в образе Мити, когда герой выход из внутренних противоречий будет искать в деньгах.