Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Одновременно в сердце писателя идет духовная борьба, о чем можно судить из его слов в письме к Соне Ивановой: «Укрепляйте в себе Ваши добрые чувства, потому что все надо укреплять, и стоит только раз сделать компромисс с своею честию и совестию, и останется надолго слабое место в душе, так что чуть-чуть в жизни представится трудное, а, с другой стороны, выгодное – тотчас же и отступите перед трудным и пойдете к выгодному. Я не общую фразу теперь говорю; то, что я говорю, теперь у меня самого болит; а о слабом месте я Вам говорил, может быть, по личному опыту» (28₂; 250). Слабое место – это ослабление воли, которая у Достоевского была от рождения «железной». Но игорная страсть поразила его волю на десять лет. Закономерно, что образ «прекрасного человека» под «пером не развился». В письме к Майкову, перед написанием второй части, признается: «Сам ничего не могу про себя самого выразить. До того даже, что всякий взгляд потерял» (28₂; 257). Но уже в октябре 1868 года, когда работает над четвертой частью, пишет Майкову: «Наконец, если Вы хвалите мысль моего романа, то до сих пор исполнение его было не блестящее. <…> Теперь, когда я все вижу как в стекло, – я убедился горько, что никогда еще в моей литературной жизни не было у меня ни одной поэтической мысли лучше и богаче, чем та, которая выяснилась теперь у меня для 4-й части, в подробнейшем плане…» (28₂; 320–321) Выяснившаяся поэтическая мысль – плод сильного впечатления, пережитого сердцем, по слову самого Достоевского (16; 10).

Что же пережилось и что выяснилось? Письма этого периода и подробности работы над романом позволяют утверждать, что «выясняется», прежде всего, образ Христа, «выясняется» определяющая для человека евангельская истина – «Без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15: 5). Писатель опытом (борьба с игорной страстью) познает, что своими силами, без Бога, человек не может освободиться от страсти, что дело человека в борьбе со страстью заключается в правильном понимании себя, своей ничтожности перед Богом, а также в труде и посильном смирении.

Письма дают возможность проследить подробности отношения писателя к игорной страсти, этапы борьбы с ней. Вначале Достоевский видит в себе силы нравственно исправлять жену, а игорная страсть представляется чем-то несущественным: «Мне тебя Бог вручил, чтоб ничего из зачатков и богатств твоей души и твоего сердца не пропало, а напротив, чтоб богато и роскошно взросло и расцвело; дал мне тебя, что я свои грехи огромные тобою искупил, представив тебя Богу развитой, направленной, сохраненной, спасенной от всего, что низко и дух мертвит; а я (хоть эта мысль беспрерывно и прежде мне втихомолку про себя приходила, особенно когда я молился) – а я такими бесхарактерными, сбитыми с толку вещами, как эта глупая теперешняя поездка моя сюда, – самое тебя могу сбить с толку» (28₂; 184–185).

Мысль о духовной опасности игры смешивается с благим предлогом вылаты долгов (28₂; 186). Вся проблема игры видится в неспособности владения собой (28₂; 193). Более того, страсть не называется страстью, а неудачей в жизни (28₂; 192). Свою страсть называет неудачей и надеется, что проигранные деньги освободили его от страсти, которую он называет идеей. Затем, когда страсть получает свое имя, она оправдывается. Проиграв деньги, присланные на дорогу женой, просит прощения и – оправдывается: «Но не оттого я истратил, что был легкомысленен, жаден, не для себя, о! у меня были другие цели! Да что теперь оправдываться» (28₂; 197). Ищет в проигрыше виноватых: оправдывает свой проигрыш тем, что его лакей не разбудил вовремя (28₂; 222). Но наступает время осознания своей вины, своей ничтожности и величия и милосердия Божия: «Да, мой друг, я верю, что, может быть, Бог, по своему бесконечному милосердию, сделал это для меня, беспутного и низкого, мелкого игрочишки, вразумив меня и спасая меня от игры – а стало быть, и тебя и Соню, нас всех, на все наше будущее!» (28₂; 286) Здесь, наряду с правильным пониманием себя появляется упование на Бога. Смерть Сони стала сильнейшим ударом для писателя: «Бог поразил меня. <…> Это горе было большою причиною остановки моей в работе. <…> Все за грехи мои» (28₂; 301).

Надо полагать, между двумя признаниями в своих грехах – свои грехи огромные и все за грехи мои – пролегает огромная дистанция. Не временная. Духовная. Дистанция духовной борьбы, которая через какое-то время завершится чудесным освобождением от сердечного недуга: «Не думай, что я сумасшедший, Аня, ангел-хранитель мой! надо мной великое дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти 10 лет» (29₁; 199)