Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

В этом месте Андерсон, однако, сбавляет обороты. Ибо теперь мы сталкиваемся с проблемой действия. Язык новых левых – это язык обличения и неповиновения. Но они имеют смысл, только если относятся к субъектам, которые отвечают за производимые ими изменения. Э.П. Томпсон, к его чести, охотно это принимал и утверждал, что если и есть такая вещь, как классовая борьба, то только потому, что классы являются протагонистами истории, мотивированными общей идентичностью, ответственностью и жизнью в сообществе. Английский рабочий класс сформировался, по видению Томпсона, именно благодаря осознанию себя, когда «класс в себе» и «класс для себя» стали одним и тем же. Как я утверждал ранее, из этого следовали выводы, радикально антимарксистские и в теоретическом, и, если можно так сказать, в эмоциональном плане. Поэтому неудивительно, что позиция Томпсона вызвала бешеную реакцию Андерсона.

В одной из тех примечательных дискуссий, где левые демонстрируют свою убежденность в том, что серьезные разногласия являются их внутренним делом, он обращается к проблеме действия. Своей мишенью он избирает Томпсона. Партийную линию Андерсон выражает в духе газеты «Правда»:

Проблема общественного порядка неразрешима, если искать решения на уровне замысла (или оценки), каким бы сложным и запутанным ни был клубок желаний, сколь классовый характер не носило бы противоборство воль и как бы ни был окончательный результат отчужден от участников, действиям которых он приписывается. Именно господствующий способ производства должен придавать фундаментальное единство общественной формации, устанавливая объективные позиции входящих в нее классов и распределяя субъектов внутри каждого класса. Итогом является, как правило, объективный процесс классовой борьбы [Anderson, 1980, p. 55].

И все же он явно не удовлетворен этой линией рассуждения. Ведь, отрицая роль человеческой деятельности, мы превращаем класс и тех, кто отстаивает его интересы, в «объекты», а «классовую борьбу» – просто во что-то «объективное».

Зажатый в тисках этой дилеммы, Андерсон часто впадает в буржуазную правдивость, признавая, например, что «русская революция… это первое воплощение истории нового вида, основанной на беспрецедентной форме действия». Другими словами, что революция не переживалась, а делалась (в нынешних российских учебниках по истории она описывается не как революция, а как вооруженный переворот, чтобы подчеркнуть отличие Ленина как виновника массовых убийств от нынешнего милосердного лидера Путина). И все же Андерсон не может согласиться с главным выводом о том, что современная история развивается скорее по пути коллективного выбора, чем трансформации материальных условий.

Андерсон спасает себя от этого затруднения с помощью альтюссеровской неясности. По его мнению, «концептуальная ошибка» Томпсона заключается «в смешении тех действий, которые на самом деле являются сознательными волеизъявлениями на личностном или локальном уровне, но социальное воздействие которых по сути непроизвольное (скажем, отношение брачного возраста к росту численности населения), с теми действиями, которые являются сознательными волеизъявлениями на том уровне, где они влияют на общество, под единой рубрикой человеческой деятельности» [Anderson, 1980, p. 21].

По этому предложению видно, насколько полезным для новых левых было альтюссеровское орудие экспрессивной бессмыслицы или, точнее, экспрессивная бессмыслица. Томпсон подвергается критике, кроме всего прочего, за то, что разглядел в Альтюссере мошенника.